Короленко Владимир Галактионович — прозаик, публицист, критик, общественный деятель.

Отец писателя, Галактион Афанасьевич, был уездным судьей, известным кристальной честностью. Короленко унаследовал от него юридическую жилку, заметную во всех его общественных выступлениях. Отец умер в 1868, оставив семью без средств к существованию. Влиянию матери, Эвелины Иосифовны (урожденная Скуревич), дочери польского шляхтича, Короленко был обязан впечатлительностью и религиозным чувством.

Детство писателя прошло в Житомире и Ровно, куда семья переехала в 1866. Юго-Западный край отличался национальной и конфессиональной пестротой населения. В семье Короленко «мирно уживались, <...> две религии, две национальности и три языка» (Мякотин В.А. В.Г.Короленко. М., 1922. С.4). Дети знали русский, польский и украинский язык, посещали православный и католический храмы и часто затруднялись с ответом на вопрос о национальности. Веротерпимость и абсолютная корректность Короленко в отношении к национальному вопросу были заложены в детстве.

Одним из важнейших гимназических впечатлений Короленко стала встреча с В.В.Авдиевым, определенным в 1869 в ровенскую гимназию преподавателем русского языка и словесности. Короленко отмечал впоследствии, что след этого человека остался в его душе «переплетенным почти со всеми элементами <...> умственного и духовного роста» (РБ. 1908. №2. С.189). Во многом благодаря Авдиеву Короленко нашел свою настоящую родину, «...и то была уже не Польша, не Украина, не Волынь, не Велико-россия, а великая область русской мысли и русской литературы» (Там же).

В 1871, окончив гимназию с серебряной медалью, Короленко приехал в Петербург и подал прошение о приеме в технологический институт. Выбор объяснялся тем, что аттестат реальной гимназии (а классической в Ровно не было) не давал права поступать в университет. Короленко намеревался подготовиться за год к экзамену по классическим языкам и перейти на юридический факультет. Нужда заставляла перебиваться случайными заработками: рисованием географических карт, раскрашиванием ботанических атласов, корректурой и переводами. Материальные трудности вынудили Короленко в 1874 перебраться в Москву, где он был принят на первый курс лесного отделения Петровской академии. Там по совету В.Н.Григорьева он впервые познакомился со статьями идеологов народничества П.Л.Лаврова и Н.К.Михайловского. В Москве Короленко посещал собрания революционно настроенной молодежи. Весной 1876 за подачу коллективного прошения от имени 79 студентов (речь шла о недовольстве полицейскими порядками в академии) Короленко был исключен на год и выслан в Вологодскую губ., но уже в дороге получил разрешение проживать с родственниками в Кронштадте под надзором полиции.

В 1877 Короленко вновь становится студентом — и опять безуспешно.

7 июня 1878 состоялся скромный публицистический дебют Короленко: в газете «Новости», гдеон работал корректором, была напечатаназаметка «Драка у Апраксина двора». В февр. 1879 Короленко передал в «Отечественные записки» свое первое художественное произведение — рассказ «Эпизоды из жизни искателя», отвергнутый М.Е.Салтыковым-Щедриным с формулировкой «...зелено очень». Г.А.Вялый отметил в «Эпизодах...» влияние«сентиментального» народничества в духе Н.Н.Златовратского (Вялый Г. — С.25).

Приобретенная однажды репутация «опасного агитатора и революционера» осталась у Короленко на всю жизнь. В марте 1879 Короленко вместе с братом Илларионом был арестован по ложному подозрению в связях с подпольным изданием «Земли и воли» и выслан в Вятскую губ. В октябре — новая ссылка, в Березовские Починки «за сближение с крестьянским населением и за вредное вообще влияние». Знакомство с реальной жизнью починковских обитателей заставило Короленко усомниться в романтических представлениях о народе: «Я понял,— писал Короленко в "Истории моего современника",— что судьба занесла меня не в чудесную страну какого-то особенного духа и особой народной правды, а просто я попал в глубину прошлого на несколько столетий».

8 марте 1880 в Вышневолоцкой политической тюрьме, по пути в очередную ссылку, Короленко написал очерк «Чудная» (впервые Прогресс. 1892. 19 февр.-18 марта (Нью-Йорк); в России: РБ. 1905. №9; под заглавием «Командировка»). Произведение еще в рукописи было высоко оценено Г.И.Успенским. В «Чудной» Короленко впервые создал ситуацию, повторившуюся затем во многих его произведениях: столкновение героев, обладающихразличными, порой враждебными позициями — политическими, конфессиональными, культурными, социальными (в данном случае жандарма Гаврилова и революционерки Морозовой). Герой в такой ситуации оценивается писателем по его способности понять другого, найти возможность контакта, поставить человеческие (в основе христианские) ценности выше всего остального.

Проблемы, поднятые в «Чудной», свидетельствовали о начале серьезного мировоззренческого кризиса, разрешение которого произойдет уже в следующей, самой длительной и тяжелой ссылке — в якутской слободе Амга, где Короленко оказался в 1881 за отказ от присяги на верноподданство новому императору. Приведение ссыльных к присяге было формальностью. Но Короленко, как во многих других случаях, не смог поступить против совести: «Я испытал лично и видел столько неправды от существующего строя, что дать обещание в верности самодержавию не могу»,— написал он в заявлении об отказе от присяги.

3 года последней ссылки были заполнены активной деятельностью, в т.ч. и литературной. Здесь был собран материал для многих позднейших произведений, написаны рассказы «Убивец» (1885), «В дурном обществе» (1885), более известный в сокращенном варианте для детского чтения как «Дети подземелья», а также святочный рассказ «Сон Макара» (1885), в котором отразилось новое «настроение» Короленко, сознательный отказ от революционной карьеры и отход от иллюзий «романтического» народничества. Позитивный вывод амгинского кризиса: «Любить этот народ — не в этом ли наша задача?» — отразился в сюжете произведения. Потерявший человеческий облик Макар преображается и обретает дар речи на Высшем суде, когда появляется сын старого Тойона (Тойон — по-якутски Бог), т.е. Христос, и обращается к крестьянину со словами любви.

В конце 1884, по окончании срока ссылки, Короленко приехал в Нижний Новгород, где провел самый счастливый и плодотворный период жизни (1884-96). Он становится популярным писателем, сотрудничает со многих периодическими изданий: журнал «Северный вестник», «Русская мысль», «РБ», газета «Русские ведомости», «Волжский вестник».

В 1886 и 1892 выходят сборник его «Очерков и рассказов».

На сибирских впечатлениях основаны рассказы «Соколинец» (1885), «Федор Бесприютный» (в 1-й ред.: «По пути», 1888), «Черкес» (1888), в которых Короленко продолжил разработку народной темы. Глубокий интерес Короленко к духовной жизни народа, к его религиозным верованиям нашел отражение в рассказах: «За иконой» (1887), «Птицы небесные» (1889), очерках «На Волге» (1889), «На затмении» (1887) и «В пустынных местах» (1890). В этом ряду стоит и рассказ «Река играет» (1892), герой которого безалаберный, но добродушный и искренний перевозчик Тюлин оказывается ближе и понятнее автору, чем надменные сектанты «уреневцы». В художественном творчестве появилась и новая проблематика. Углубился интерес к философским вопросам. Герой повести «Слепой музыкант» (1886) испытывает неодолимую тягу к свету, которого никогда не видел. Символика произведения строится на «потемках души» (Батюшков Ф.— С.50), на извечном стремлении человека к непознанному. В рассказе «Ночью» (1888) ребенок, чувствующий тайну рождения и смерти, оказывается, по мнению Короленко, мудрее и ближе к истине, чем логично рассуждающий студент-медик. В «фантазии» «Тени» (1891) нерассуждающая вера Елпидия, скептицизм Сократа и мистические прозрения Ктезиппа представлены как последовательные, бесконечно повторяющиеся этапы движения человека к Истине.

В июле-сент. 1893 Короленко вместе с С.Д.Протопоповым совершил путешествие в Америку на Всемирную выставку в Чикаго, посетив по дороге Швецию, Данию, Великобританию и Францию. Америка еще в 1870-х была идеалом революционеров, страной будущего, где решены проблемы, стоящие перед Россией, поэтому поездка была особенно интересна писателю. Впечатления отразились в очерках «Драка в доме (Парламент в Англии)» (1894), «В борьбе с дьяволом (Армия спасения)» (1895), «Фабрика смерти (Бойня в Чикаго)» (1896) и др. На американском материале был написан рассказ «Без языка» (1895), где Короленко ставит героев произведения, попавших в Америку, в свою излюбленную ситуацию, когда от способности человека к адаптации, к пониманию чужого языка и чужой культуры зависит не только его судьба, но и жизнь др. людей. Американская тема в творчестве Короленко имеет прежде всего «русское содержание»: «Только здесь чувствуешь сердцем и сознаешь умом, что наш народ, темный и несвободный,— все-таки лучший по натуре из всех народов!» — писал он из Чикаго 15/27 авг. 1893 (Избранные письма. Т.1. С.109).

Нижегородский период был временем активной общественной и публицистической деятельности Короленко. Этой деятельностью Короленко «утверждал особое значение интеллигента в жизни: <...> интеллигента-гражданина, ведущего борьбу с разного рода злоупотреблениями и неправдами» (Батюшков Ф.— С.53). К. начал с попыток ввести в обыкновение посещение публикой земских дворянских и городских собраний, а также их огласку в прессе. Используя печатное слово, Короленко вынес на суд общественного мнения злоупотребления акционерного общества «Дружина». Сильный общественный резонанс в России получило дело Александровского дворянского банка, начатое благодаря частному расследованию Короленко и Н.Ф.Анненского.

В 1891 Короленко принял активное участие в организации бесплатных столовых для голодающих. Впечатления этого времени легли в основу книги очерков «В голодный год» (1893). Одной из самых громких общественных акций писателя стала защита мултанских вотяков, обвиненных в ритуальном убийстве. В мултаиском процессе участвовали многие видные русские юристы, такие, как А.Ф.Кони и Н.П.Карабчевский, но основная заслуга в оправдании вотяков приписывалась общественным мнением именно Короленко. Ему было предоставлено последнее слово на заключительном судебном заседании в Мамадыше. Вотяки были оправданы. Несмотря на это, в прессе долго еще обсуждались детали процесса, высказывались сомнения относительно справедливости окончательного решения. Полностью правота Короленко подтвердилась в 1927, когда были установлены имена истинных убийц.

В 1895 Короленко стал соиздателем журнала «РБ», идейное направление которого определялось прежде всего Н.К.Михайловским.

В 1896 Короленко переехал в Петербург и стал основным редактором отдела беллетристики. Ежегодно ему приходилось прочитывать и обрабатывать от 100 до 500 рукописей. В отделе «Хроника внутренней жизни» появились его обширные обзоры на внутриполитические темы, написанные совместно с Анненским под криптонимом О.Б.А. Много хлопот было связано с участием в заседаниях Литературного фонда и другими общественными функциями. На собственное литературное творчество оставалось слишком мало времени. Тем не менее летом 1900 Короленко совершил длительную поездку в Уральск, где собирал материал для давно задуманного романа «Набеглый царь» о Емельяне Пугачеве. Результатом стал цикл очерков «У казаков» (1901).

В сент. 1900 Короленко переехал в Полтаву, где уже обосновалась его семья. За ним была сохранена должность члена редколлегии и руководителя беллетристического отдела «РБ». Более спокойный образ жизни писателя в Полтаве не замедлил сказаться на творчестве: в 1901 в «РБ» были опубликованы рассказы «Мороз» — о человеке, казнившем в себе подлую человеческую природу, а также «Последний луч» и «Государевы ямщики», основанные еще на сибирских впечатлениях, а в 1903 — «Не страшное», в котором К. затронул неожиданную для себя тему о роковом переплетении трагического и обыденного.

Полтавский покой длился недолго. В 1905 Короленко начал тесно сотрудничать с либеральной газетой «Полтавщина». В окт.-нояб. здесь вышел цикл его статей «Письма к жителю городской окраины», в котором выразился основной пафос публицистики писателя: «...нужно стремиться стать гражданами и своего города и, главное, также всего своего отечества».

В 1906 Короленко встал на защиту крестьян с.Сорочинцы, в котором свирепствовала карательная экспедиция Филонова. В статье «Сорочинская трагедия» (1907) Короленко не защищал бунтарей и не призывал к революционным потрясениям — он требовал лишь соблюдения законности.

Одним из ярчайших образцов публицистики Короленко стал очерк «Бытовое явление» (1910), направленный против смертной казни. Произведение вызвало сочувственный отклик Л.Н.Толстого.

В 1905 Короленко начал работу над главной книгой своей жизни «История моего современника» (впервые полностью: Полное посмертное СС. Т.1-5). Автобиографичность «Истории...» не помешала ей стать летописью целого поколения. «Со стороны художественно-публицистического анализа души ребенка и юноши <...> воспоминания Короленко могут быть поставлены рядом с "Детством" и "Отрочеством" Л.Н.Толстого. Яркостью изображения эпохи, а равно глубиной и значительностью ретроспективных размышлений они напоминают "Былое и думы" Герцена»,— писал Д.Н.Овсянико-Куликовский (Вестник Европы. 11910. №9. С.59).

Короленко известен и как литературный критик. В воспоминаниях и статьях о писателях: «О Глебе Ивановиче Успенском» (1901), «Антон Павлович Чехов» (1904), «Лев Николаевич Толстой: Статьи первая и вторая» (1908), «Всеволод Михайлович Гаршин» (1910) и др. первостепенен психологический анализ личности автора, который во многом определяет отношение к его творчеству.

В статьях 1917 «Падение царской власти: Речь к простым людям о событиях в России» (май) и «Война, отечество и человечество: Письма о вопросах нашего времени» (авг.) Короленко выступил как популяризатор демократических идей и понятий о патриотизме. Отношение писателя к событиям 1917 определенно выразилось в статье «Торжество победителей» (дек.), изобличающей лицемерие и нравственную несостоятельность представителей новой власти.

Во время Гражданской войны Короленко пришлось защищать не идеи и принципы, а отдельные человеческие жизни. Он проводил дни и ночи в хождениях по карательным учреждениям воюющих сторон, призывая к соблюдению хотя бы элементарных норм права, протестуя против широко распространившейся практики бессудных расстрелов и казней в административном порядке.

Короленко неоднократно выступал с острой критикой большевизма, однако и к попыткам реставрации самодержавия относился скептически: «...теперь на русской почве стоят лицом к лицу две утопии. <...> Утопии реакционной противостоит другая утопия — большевистского максимализма» (Из дневников 1917-1921 гг. // Память. М., 1977; Париж, 1979. С.395). Собственные представления Короленко о началах, на которых могла бы возродиться Россия, изложены в крупных публицистических циклах 1919-20.

В 1919 был закончен очерковый цикл «Земли! Земли!» (1922), посвященный основному вопросу российских реформ и революций. Напоминая об истории земельного вопроса в России, Короленко предостерегал от «неразумных крайностей» при его решении.

В 1920, после встречи с наркомом народного просвещения А.В.Луначарским, Короленко по просьбе последнего написал 6 писем, в которых выразил свое отношение к происходящему. «Письма к Луначарскому» (1922) стали духовным завещанием писателя. Настаивая на постепенном, «органическом» характере общественного развития, Короленко утверждал, что в России не было предпосылок для социальной революции, а происшедший политический переворот не имел с ней ничего общего. Он призывал уйти с пути насилия, объективно оценить ситуацию в стране и приступить к тяжелой и долгой работе по созданию условий для реального эволюционного развития общества. «Правительства погибают от лжи...— писал Короленко — Может быть, есть еще время вернуться к правде». В России «Письма к Луначарскому» были впервые опубликованы в 1988 и вызвали огромный общественный резонанс.

Современники не раз отмечали уникальность моральной личности Короленко, называя его «нравственным гением», праведником русской литературы. Однако и творческая индивидуальность писателя по-своему уникальна. В творчестве Короленко соединил вещи, казалось бы, несовместимые: сильное религиозное чувство и пытливый интерес к естественным наукам, страстность публициста и сдержанность бытописателя, темперамент поэта и аскетизм фактографа. «Междуполярность» характеризует авторскую точку зрения в большинстве произведений писателя. Не утверждение какой-либо идеи, но стремление найти пути к гармонии разных идей и представлений определяет специфику позиции писателя.

С.Я.Гуськов

Использованы материалы кн.: Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги. Биобиблиографический словарь. Том 2. З - О. с. 269-273.

Рассказ "Не страшное" (1903) стоит особняком в творчестве Короленко. "Не в обычном моем роде"(1, - признавался он, когда писал это "странное", "неожиданное" (464)(2 для себя произведение. Однако процесс работы над ним настолько "захватил" (464)(3 писателя, что увлечения материалом и темой хватило на два года. Известно, что работа над рассказом под влиянием политической обстановки прерывалась, но в итоге вылилась в создание "самого задушевного" (465)(4 творения в наследии художника.

А.И.Богданович утверждал, что рассказ вносит в знакомый облик писателя новую черту. По мнению критика, этим новым стал "неспокойный тон <…>, некоторая тревожность", отсутствовавшая "в прежних, всегда таких ясных и спокойных по настроению рассказах"(5. Возможно, это произошло потому, что, соприкоснувшись с современной жизнью, писатель был потрясен ее "бессмысленной сутолокой" (465)(6, ставшей особенно очевидной по сравнению с "осмысленным" временем пребывания в сибирской ссылке, и захотел рассказать о том "обыкновенном, повседневном, к чему мы все присмотрелись и притерпелись и в чем разве какая-нибудь кричащая случайность вскрывает <…> трагическую и действительно "страшную" сущность" (464)(7.

Этот замысел критикой был прочитан в целом адекватно. Вот что писалось о рассказе сразу же после его появления: "Не страшное" - это мелочи жизни, которые незаметно обволакивают душу, постепенно усыпляют голос недовольства и гасят огонь свободы и чести, пока человек нечувствительно для себя не погрузится в дремотное состояние, из которого один выход – в могилу. "Не страшное" - потому, что незаметное, будничное, притупляющее внимание своей обыденностью, тем, что все это "в порядке вещей"(8. Однако такая интерпретация все же представляется несколько односторонней, сделанной "с оглядкой" на Чехова, в чем-то огрубляющей заложенную в основание произведения идею. Сводить все содержание рассказа к "тине мелочей", которая погребает "душу живу", - нельзя. И некоторые элементы текста с очевидностью свидетельствуют об этом.

Во-первых, следует обратить внимание на раздельное написание предлога "не" с прилагательным "страшное" в названии и вспомнить, что оно родилось одновременно с замыслом и фигурирует во всех письмах Короленко, где упоминается это произведение. Казалось бы, более естественным и соответствующим упомянутому прочтению было бы слитное написание, обозначающее явление, которое должно вызвать в сознании читателя определенный синонимический ряд, а именно: примелькавшееся, привычное, обычное(9. Но избранное писателем раздельное написание предполагает противопоставление: не страшное, а … Какое-то иное… Какое?

На этот вопрос и призван был ответить весь рассказ в целом. Короленко явно хотел, чтобы запутанная и по сути дела ужасная история взаимных обид, предательств, подозрений повергла читателя не в мрак и отчаяние, а рождала "ощущение, что смысл есть, огромный, общий смысл всей жизни, во всей ее совокупности <…>". Следовательно, с самого начала в замысле присутствовало то, что окончательно сформировалось в завершающей фазе написания: этот смысл "надо искать" (465)(10. Эта надежда прямо выражена в словах рассказчика: "И показалось мне, что я сейчас разгадаю что-то такое, что должно объединить все это: и эти высокие мерцающие звезды, и этот живой шорох ветра в ветвях, и мои воспоминания, и то, что случилось…" (368). И хотя в итоге загадка не разрешается, но искомый результат достигается: формулируется мысль о всеобщей ответственности – не конкретно "перед Иваном или Петром …", а перед всеми живущими на свете. Короленко важно добиться, чтобы пришло осознание того, что "все, так сказать, переплетается … Один, по неаккуратности бросит апельсинную корку … другой споткнулся и, глядишь, - сломал ногу" (387). Эта мысль близка чеховской метафоре "цепи", "дотронувшись" до одного конца которой, непременно почувствуешь "дрожание" другого(11. Но у Чехова это именно цепь, протянутая из прошлого в настоящее, соединяющая людей в духовно-историческом пространстве. А у Короленко это некая сеть, наброшенная на человечество, которая "комплектует" из людей некую общность, оплетенную нитями человеческих отношений, в которых сложно обнаружить начало или конец. Сформулировано это в словах: "В нас входят другие, и мы входим в других, сами этого не замечая …" (370). Важно, что эта общность не замкнута, не отгорожена от окружающего мира: "мы <…> открыты со всех сторон: и солнцу, и ветру, и чужим настроениям" (370). Именно эта идея всеобщей связи, организующей человечество в культурно-историческом, нравственно-психологическом и космогоническом плане, и оказывается центральной для автора. И эта идея – как эстафета – может передаваться от человека к человеку. Так от рассказчика Павла Семеновича ее воспринял господин в золотых очках, который, несомненно, понесет ее дальше. На этой эпизодической фигуре мы остановимся подробнее ниже.

Узорчатую усложненность подоплеки сюжетного действия тонко уловил обозреватель газеты "Нижегородский листок" С.Протопопов, в "Беглых заметках"(12 охарактеризовавший "Не страшное" как произведение о явлениях, имеющих сотканную из мельчайших деталей, случайностей, совпадений "первопричину". Автора "Беглых заметок" потрясло имеющее место в рассказе объяснение жизни не близлежащими обстоятельствами, а совокупностью "невычисляемых" и непредвиденных ситуаций и событий. Однако непроясненность, неотчетливость причин происходящего не означает, что "Не страшное" - это произведение об абсурде жизни, как его проинтерпретировал недавно один из современных исследователей(13. Писатель как раз протестует против понимания бытия как скопища "глупых случайностей" (379). Подлинным ответом на "растерянные" вопросы Павла Семеновича, рассказывающего о трагедии, случившейся в Тиходоле (знаменательно название городка!), служит поведение одного из слушателей состоявшегося разговора, который пришел, можно сказать, "на смену" безразличному собеседнику, воспринимавшему случившееся как нагромождение нелепых совпадений. Это уже упоминавшийся человек в очках, который поначалу "лежал в тени, по временам курил и проявлял признаки внимания к рассказу. Теперь он сошел с своей скамьи" (387) и присоединился к беседующим. Он угадал боль Павла Семеновича о "всеобщности", и за ним же остается и "последнее слово" (вернее, мудрый молчаливый взгляд), которым в конце и выносится своеобразный приговор "равнодушию": он "пристально посмотрел на него (Петра Петровича – М.М.), но ничего не сказал" (398).

Короленко говорит именно о человеческих связях и взаимопонимании, которые должны установить между собой люди. И, по его мнению, гармония природы вряд ли может в этом случае "служить идеалом для человеческого общества"(14. Напротив, он явственно противопоставляет сознательную, полную смятения жизнь человека бессознательной ("сонной") жизни природы, и отстаивает бесконечную ценность первой. "По улице сонный извозчик проедет, в саду деревья чуть трепыхаются, будто вздрагивают от утреннего озноба … Позавидуешь извозчику, позавидуешь даже деревьям … Покоя хочется и этой сосредоточенной бессознательной жизни…" (368). Но человеку свойственно задавать вопросы: "Что было и что осталось, куда пришел и что еще будет дальше? И зачем все … и какой, знаете ли, смысл твоей жизни в общей, так сказать, экономии природы, где эти звезды утопают, без числа, без предела … горят и светятся … и говорят что-то душе" (378). Человек не должен быть "торжественным и довольным" как сапожник Михайло, который "не ищет никакого особенного смысла, а плывет в общем потоке жизни, т.е. в ее общем значении и смысле" (375). Думающему человеку важно дознаться и дано понять, что такое "клапштос" - парадоксальный бильярдный удар, когда "шар сначала идет вперед, а потом вдруг как бы произвольно откатывается назад", что "противно законам движения, но в сущности просто" (381). А сколько таких "клапштосов", поражающих своей сложностью, встретится ему на жизненном пути!

Но Короленко не преследует цели вызвать у читателя чувство удивления перед сложностью и таинственностью жизни. Как замечал он в письме к одному из начинающих писателей: "Дебютировать только для того, чтобы сказать, что "Жизнь есть сфинкс", – решительно не стоит"(15. По его убеждению, "загадки" сфинкса необходимо разгадывать. Короленко руководит желание как раз "распутать" жизненные узлы, обнаружить истоки трагических коллизий, понять сложнейшую взаимосвязь явлений, а не просто изумиться необъяснимости происшедшего. Его не останавливает необычайная сложность объяснения, но в то же время он избегает вердикта, окончательного приговора, некоего итога, которым человек может удовлетвориться и который как раз и порождает равнодушие (от непостижимости происходящего) или растерянность и страх (от бессилия). Неслучайно один из участников беседы становится чуть ли не символом равнодушия. Применительно к нему (Петру Петровичу – М.М.) уточнения "равнодушно", "зевая" автор использует неоднократно.

Жанровое определение, которое дал Короленко своему произведению, – рассказ. Но при первой публикации в "Русском богатстве" имелся подзаголовок - этюд. Значимы и те уточнения, которые возникали - или в процессе работы: "из подслушанных разговоров", - или сохраненные в конечном варианте: "из записок репортера". Только с учетом всех этих определений можно составить представление о сложной системе "точек зрения", которые имеют место в рассказе.

"Две рамки" обрамляют повествование о "бытовом" убийстве Будникова: это присутствие репортера (назовем его наблюдателем), который получил задание прибыть к определенному числу в N-ск с тем, чтобы присутствовать на сессии окружного суда, и наличие самого рассказчика (повествователя) – учителя Павла Семеновича Падорина. Характеристика "наблюдателя" дана в самом начале повествования. Главное качество этого человека – честность (он, например, мог отказаться от поручения, сославшись на опоздание телеграммы, но совесть не позволила ему поступить так). Это его качество будет очень важно для дальнейшего, поскольку оно позволит ему с повышенным вниманием прислушиваться к рассказу учителя, улавливать реакцию окружающих, констатировать малейшие изменения в их состоянии. Другое свойство характеризует его как человека тонкого, думающего о "вечных" проблемах бытия. Он чувствует "усталость и печаль" (352) в связи с быстро проходящей жизнью, которую (он хорошо понимает это) человек ни охватить внутренним взором, ни выразить в словах почти не в состоянии.

В "наблюдателе", конечно же, отразились черты самого автора. Он alter ego Короленко, хотя писателем перед собой была поставлена жесткая задача: "не <…> вставлять ни одной строчки "от себя" (464)(16. Здесь "наблюдатель" только определяет "диспозицию" персонажей. Важна роль Петра Петровича, человека "ленивой морали", повторяющего расхожие фразы, не вдумывающегося ни в них, ни вообще в происходящее на свете. Он готов допустить, что на свете существует "много непознанного", но в то же время его раздражает, что Павел Семенович Падорин всюду готов видеть "страшное". Ему достаточно простой констатации. И на деле не менее "страшное", чем обывательское прозябание, заключено в этом человеке: это, по Короленко, неспособность уловить всеобщую взаимосвязь вещей и явлений. Поэтому-то для Петра Петровича рассказ бывшего учителя распадается на притчу об Алквиаде, рубящем собакам хвосты, пример с апельсиновой коркой, истории застрелившегося Василия Петровича Калугина и убитого Будникова. И все это приправлено "чудаковатостью" самого рассказчика. Его настроение выливается в раздраженный вопрос: "Какое мне, позвольте спросить, до всего этого дело?" (387). Наблюдатель же дорожит пытливостью присоединившегося слушателя, "культурного человека, одетого аккуратно, с умными глазами" (387), замечает взвинченность рассказчика. И показательно, что нравственная измена самому себе Павла Семеновича, наступивший в его жизни в какой-то момент отказ от пытливости, заинтересованности сутью бытия, характеризуется теми же признаками "отпадения" и равнодушия, что и у Петра Петровича: "… захотелось мне все бросить и отгородиться от всего. Идет мимо господин Будников … Пусть идет … Рогов делает гадости … Пусть делает! Глупая Елена пьяного мужа ведет … Пусть ведет … какое мне дело? <…> Все разрозненно, все случайно, все бессвязно, бессмысленно и гнусно …" (395). "Гнусно" - вот определение, которое дает Короленко этому способу существования.

Своеобразным "невдумыванием", "равнодушием" отмечен и приговор "Земной" суд, приговор которого заключает рассказ, рассудил, казалось бы, правильно с житейской точки зрения: Елену не судили, Рогова признали достойным снисхождения, Гаврилу оправдали. Т.е. чувство справедливости должно быть удовлетворено: Будников получил "по заслугам". Но этого ли добивался Короленко? Не есть ли это решение проявлением поверхностного "морализаторства"? У вдумчивого читателя оно должно вызвать недоумение: ведь произошло оправдание убийства и убийцы, который, как мы помним, совершил его "с омраченной головой, с темной враждою в душе" (397). И не случайно самой последней фразой рассказа становится не извещение о судебном решении, а указание, что председателю суда приходилось неоднократно останавливать Павла Семеновича Падорина, "уклонявшегося от фактических показаний в сторону отвлеченных и не идущих к делу рассуждений" (курсив мой – М.М.). В житейском сознании добираться до первопричин, до самого основания – это и значит отвлекаться "в сторону" (399). А для Короленко именно это "уклонение" и есть самое существенное для понимания сути происходящего.

И эта фраза должна акцентировать внимание читателя на решении суда как некоторой промежуточной инстанции в достижении полной истины, вариант некой "будниковской бухгалтерии" (378), в которой все вычисляемо, инвентаризуемо и подытоживаемо. У него должно родиться понимание, что когда "иной раз <…> уже стоишь у порога, и <…> все становится ясно" (398), – это не более чем иллюзия, которая должна подталкивать к непрерывному поиску. Короленко намекает на необходимость искать смысл, никогда не удовлетворяясь достигнутым.

Кстати, такой промежуточной инстанцией (помимо судейства) становится для Короленко и религия – тем более, что к ней обращается Будников, в жизни которого на самом деле нет ничего смиренного и святого ("неужели и он нашел для себя это и разрешил свои смятения?" (375)– с чувством недоумения вопрошает повествователь). Религия способна лишь утешить, "затянуть все трещинки" (374), она помогает "плыть в общем потоке жизни" (375). Но даруемой ею связанностьи хватает (как достаточно иронично замечает Короленко) "на неделю", а на следующей – уже опять требуется "подпитка".
Интересно сопоставить эти размышления Короленко о невозможности дать окончательный ответ и одновременно необходимости этот ответ искать с аналогичными рассуждениями модернистов. Мы приведем пример из произведения С.Пшибышевского, писателя, чье творчество, как известно, вызывало резкую неприязнь Короленко своей надуманностью, изломанностью, вычурностью и банальностью(17, чтобы показать неожиданное "сосуществование" реалистов и модернистов в одном "регистре"(18. "Я категорически утверждаю, – говорит С.Пшибышевский устами Гордона, – что мозг никоим образом не может охватить миллионов самых умных причин. Он не может, следовательно, предсказать, какою окажется самая глубокомысленная и остроумная система. Допустим даже, например, что ему удастся урегулировать неисчислимые внешние случайности и определить надолго впредь при помощи тщательной статистики – ну, хотя бы, напр., размеры потребления, но ведь не удастся же ему вычислить и втиснуть в тесные рамки какой-нибудь формулы душу, – то, что больше чем что-либо в природе случайно". Но то же неприятие "арифметики", понимание невозможности "вычисления" и страстное желание "разрешить проблему души …"(19 - характеризует и творчество Короленко. В предисловии к "De Profundis" С.Пшибышевский пишет о людях, "в священном ужасе почувствовавших в себе нечто чуждое и страшное, нечто такое, в чем они не могут отдать себе отчета …", и только этих людей, которых "либеральная буржуазия осудила словом "психопаты", считает он ступенью к неведомому будущему", "только в изломах их трагически содрогнувшихся душ, как прорицатель, как маг, он видит свеченье таинственных огней будущего"(20. Но некоторая "психопатичность", "чудаковатость" отмечена и в человеке, которому в рассказе Короленко доверяет самые дорогие для себя размышления.
Это сходство, вероятнее всего объясняется тем, что и у Короленко, и у Пшибышевского в неприятии "арифметики" и привлекательности "патологических типов" один источник вдохновения – Достоевский. Но это, тем не менее, не отменяет "совпадений". Вообще влияние этого художника весьма ощутимо в этом произведении Короленко. Кроме "чудаковатого" Пандорина, среди героев рассказа есть человек "с вывертом", Рогов, надломленный, мнительный и мстительный, потомок "человека из подполья", с одной стороны, и Ивана Карамазова, идейного вдохновителя убийцы своего отца, с другой.
Но и тот, в чьих руках находится судьба человека, удивительным образом напоминает черта из видений Ивана Карамазова. Под видом "обыкновенной истории" о сонном машинисте, ведущем поезд, писатель создает притчу о несущемся "по полям и равнинам нашего любезного отечества в <…> лунные ночи" (351) неуправляемом поезде (образ можно прочитать и как аллегорию несущегося сквозь мироздание в безбрежном космическом пространстве земного шара). Метафора поезда-жизни неоднократно возникает в произведении - и когда Павел Семенович печально замечает, что "отлучился со станции на время, глядь – поезда уже и не видно.. А порой не застанешь и станции …" (361), и когда наблюдатель, глядя в окно, подытоживает свои впечатления: "… вот так же быстро бежит моя жизнь от мостка к мостку, от станции к станции, от города к городу, от пожара к выездной сессии…" (352). Но если ведет поезд машинист, то управляет судьбой всех, находящихся в этом поезде-жизни, "самый обыкновенный господин … И сюртучок на нем, и галстучек, и вид полной порядочности … Товарищ хороший, семьянин прекрасный … Деточек любит, жене к празднику сувенирчики дарит …". Вот он-то и делает так, что машинист, "ответственный за сотни жизней", страдает от постоянного недосыпа. "Стихийная игра цифр", приводящая к крушению состава, оказывается, таким образом, совсем даже не "стихийной", т.к. именно этот человек решил "взять машинистов поменьше, а пробег оставить тот же" или "даже немного увеличить" (351), что приводит к тому, что ведущий поезд машинист вынужден бодрствовать по 36 часов кряду… А чтобы не закралось никаких сомнений в "происхождении" этого "сидящего в Петербурге в каком-нибудь управлении господина" (351), Короленко обнажает генеалогию своего персонажа, упоминая в тексте о "городском черте" из "Братьев Карамазовых", который "был какой-то господин или, лучше сказать, известного сорта русский джентльмен лет уже не молодых, с проседью там, что ли, в волосах и в стриженой бородке клином… (353).

Совершенно очевидно, что в начале ХХ века в творчестве В.Г.Короленко происходило особо активное усвоение, переплавление и претворение предшествующих литературных традиций (достаточно указать, что в тексте упомянуты имена Толстого, Достоевского, Успенского), использование исторических аналогий (притча Ксенофонта), усложнение "взаимодействия" персонажей, на глазах читателя переживающих нравственную "трансформацию", "высвечивание" ударных моментов. Все это – наряду с вопросительной интонацией, которая характеризует авторскую позицию, - позволяет говорить о новом качестве реализма в произведениях писателя. И современной ему критикой было отмечено желание писателя не поучать, не наставлять, не вещать "с кафедры", а "учиться" у жизни, "наблюдать" ее, постигать ее сложности и противоречия, размышлять над тем, что поражает воображение(21. Литература рубежа ХIХ-ХХ веков последовательно отходила от прямолинейно понятой задачи поучения, отказывалась от дидактического способа общения с читателем. Тенденция к деидеологизации набирала силу. И во главе "новейшего реализма"(22 критик В.Шулятиков поставил Чехова и Короленко.

Именно эти писатели, по его мнению, успешно "отдавались чувству жизни", исследовали "мрачные глубины противоречий". Именно в их творчестве он обнаружил "ярчайший лирический оттенок", который позволяет им выполнять "главную задачу": "передачу душевных движений и настроений", которые воспроизводятся ими "отраженно" - через впечатления, закрепленные во внутреннем мире человека, через обрисовку его реакций на те или иные явления бытия. В тексте Короленко мы найдем прямое подтверждение этих умозаключений: "… сознание и все эти сдерживающие силы, это ведь как земная кора: тонкая пленка, под которой ходят и переливаются чисто эгоистические первобытные, животные побуждения…" (365). Критик даже выделил Короленко как выдающегося писателя переломного времени, указав, что без его открытий не могли появиться многие произведения начала ХХ века.

1 Короленко В.Г. Собр. соч. в десяти томах. М., 1954. С. 464 (из письма П.С.Ивановской от 5 февраля 1903 г.). Дальнейшие цитаты приводятся по этому изданию в тексте с указанием страницы в скобках.
2 Из письма Ф.Батюшкову от 22 февраля 1901 г.
3 Из письма Ф.Батюшкову от 10 марта 1901 г.
4 Из письма П.С.Ивановской от 5 февраля 1903 г.
5 Богданович А.И. Годы перелома. СПб., 1908. С. 410 (статья "О г. Куприне и других молодых беллетристах. Еще о г. Короленко").
6 Из письма П.С.Ивановской от 5 февраля 1903 г.
7 Из письма Ф.Батюшкову от 10 марта 1901 г.
8 Богданович А.И. Годы перелома. С. 407 (статья "О г. Куприне и других молодых беллетристах. Еще о г.Короленко").
9 Показательно, что А.Богданович постепенно в свое рецензии и начинает писать это слово слитно, подбирая к нему синонимы, отвечающие, на его взгляд, его семантике: "будничное", "незаметное прозябание" и т.д., таким образом сужая его смысл.
10 Из письма П.С.Ивановской от 5 февраля 1903 г.
11 Чехов А.П. Полн. собр. соч. в 30-ти томах. Т. 8. М., 1977. С. 309 ("Студент").
12 См. Нижегородский листок. 1903. № 75.
13 См. Бочарова С.Н. Повесть В.Г.Короленко "Не страшное" и рассказы А.П.Чехова 90-х годов (особенности проблематики и поэтики") // Чеховский сборник. М., 1999. С. 71-77.
14 Именно такой идеал предлагает вычитать в произведении С.Н.Бочарова. См. Там же. С. 74.
15 В.Г.Короленко о литературе. М., 1957. С. 528.
16 Из письма П.С.Ивановской от 5 февраля 1903 г. Следует заметить, что обычно Короленко всегда занимал более активную авторскую позицию.
17 См. его резко отрицательную рецензию 1904 г. на роман С.Пшибышевского "Homo sapiens".
18 Кстати о несомненном притяжении модернистов и реалистов свидетельствует и тот факт, что в надписи И.Анненского, которую он сделал на своей книге, подаренной В.Г.Короленко, есть слова о подношении "с другого берега": следовательно, водораздел не так уж велик.
19 Цитаты из романа С.Пшибышевского "Дети Сатаны" цит. по: Петровская Нина. Станислав Пшибышевский. Книга третья. Дети Сатаны. Москва. Кн-во "Скорпион". 1906 г. // Золотое руно. 1906. № 1906. С.106–107.
20 Там же.
21 В качестве примера можно указать на статью В.Шулятикова "Несколько слов о литературном "оскудении" (Курьер. 1902. № 76), цитаты из которой приводятся ниже.
22 См. его статью "О новейшем реализме" (Курьер. 1901. № 145).

© Все права защищены

В. Г. Короленко

Не страшное

(Из записок репортера. Этюд)

В. Г. Короленко. Собрание сочинений. Т. 2. Библиотека "Огонек" М., "Правда", 1953 "Двадцатому будьте в N-ске. Сессия окружного суда. Подробности письмом. Редакция". Я посмотрел на часы, потом справился в путеводителе. У меня была надежда, что я уже не попаду к ночному поезду на станцию железной дороги, расположенную верстах в десяти от города, где я только что закончил другое редакционное поручение. В уме мелькал лаконически-деловой ответ: "телеграмма запоздала, двадцатому не могу". К сожалению, однако, путеводитель и часы говорили другое: у меня было три часа на сборы и на путь до станции. Этого было достаточно. Около одиннадцати часов теплого летнего вечера извозчик доставил меня к загородному вокзалу, светившему издалека своими огнями. Я приехал как раз во-время: поезд стоял у платформы. Прямо против входа оказался вагон с открытыми окнами. В нем было довольно просторно, и какие-то господа интеллигентного вида играли в карты. Я догадался, что это члены суда, едущие на сессию, и решил искать место в другом вагоне. Это оказалось нелегко, но, наконец, место нашлось. Поезд уже трогался, когда я с легким багажом в руках вошел в купе 2 то класса, занятое тремя пассажирами. Я уселся у окна, в которое веяло свежестью лунной ночи, и скоро мимо меня понеслись концы шпал, откосы, гудящие мостки, будки, луга, залитые белым светом луны, -- точно уносимые назад быстрым потоком. Я чувствовал усталость и печаль. Думалось, что вот так же быстро бежит моя жизнь от мостка к мостку, от станции к станции, от города к городу, от пожара к выездной сессии... И что об этом никоим образом нельзя написать в газетном отчете, которого ждет от меня редакция... А то, что я напишу завтра, будет сухо и едва ли кому интересно. Мысли были невеселые. Я отряхнулся от них и стал слушать разговор соседей. Ближайший мой сосед беззаботно спал, предоставив мне устраиваться, как знаю, у него в ногах. Напротив один пассажир тоже лежал, другой сидел у окна... Они продолжали разговор, начатый ранее... -- Положим, -- говорил лежащий, -- я тоже человек без суеверий... Однако все-таки... (он сладко и протяжно зевнул) нельзя отрицать, что есть еще много, так сказать... ну одним словом -- непознанного, что ли... Ну, положим, мужики... деревенское невежество и суеверие. Но ведь вот -- газета... -- Ну, что ж, газета. То суеверие мужицкое, а это газетное... Мужику, по простоте, является примитивный чорт, с рогами там, огонь из пасти. И он дрожит... Для газетчика это уже фигура из балета... Господин, допускавший, что есть "много непознанного", опять зевнул. -- Да, -- сказал он несколько докторально, -- это правда: страхи исчезают с развитием культуры и образованности... Его собеседник помолчал и потом сказал задумчиво: -- Исчезают?.. А помните у Толстого: Анне Карениной и Вронскому снится один и тот же сон: мужик, обыкновенный мастеровой человек, "работает в железе" и говорит по-французски... И оба просыпаются в ужасе... Что тут страшного? Конечно, немного странно, что мужик говорит по-французски. Однако допустимо... И все-таки в данной-то комбинации житейских обстоятельств от этой ничем не угрожающей картины веет ужасом... Или вот еще у Достоевского в братьях Карамазовых... там есть наш городской чорт... Помните, конечно... -- Н-нет, не помню... Я ведь, Павел Семенович, преподаватель математики... -- А, да... Извините... я думал... Ну, я напомню: это, говорит, был какой-то господин или, лучше сказать, известного сорта русский джентльмен лет уже не молодых, с проседью там, что ли, в волосах и в стриженой бородке клином... Белье, длинный галстух, в виде шарфа, все, говорит, было так, как у всех шиковатых джентльменов, но только белье грязновато, а галстух потертый. Словом -- "вид порядочности при весьма слабых карманных средствах". -- Ну, какой же это чорт? Просто проходимец, каких много,-- сказал математик. -- То-то вот и есть, что много... Это и страшно... И именно потому страшно, что так обыкновенно: и галстучек, и манишка, и сюртучок... Только что потертые, а то бы совсем, как и мы с вами... -- Ну, это что-то, Павел Семеныч... это, извините, какая-то у вас странная философия... Математик слегка как будто обиделся. Павел Семенович повернулся к свету, и мне стало ясно видно его широкое лицо с прямыми бровями и серыми задумчивыми глазами под крутым лбом. Оба помолчали. Некоторое время слышался торопливый стук поезда. Но затем Павел Семенович заговорил опять своим ровным голосом. -- На N-ской станции подошел я, знаете, к локомотиву. Машинист человек отчасти знакомый... Хронически сонный субъект, даже глаза опухшие. -- Да? -- спросил собеседник равнодушно и не скрывая этого равнодушия. -- Положительно... Явление, конечно, естественное. Тридцать шесть часов не спал. -- М-м-да-а... Это много... -- Я вот и думаю: мы заснем... Поезд летит на всех парах... А правит им человек некоторым образом совершенно осовелый... Собеседник слегка завозился на своем месте... -- Да, вы вот с какой стороны!.. Действительно, чорт возьми... Вы бы заявили начальнику станции... -- Что тут заявлять... Засмеется! Дело самое обыкновенное, даже можно сказать -- система. В Петербурге в каком-нибудь управлении сидит господин... И перед ним таблицы, в таблицах -- цифры. Приход... Расход... И в одной графе расхода есть машинисты. Жалованье -- столько-то. Поверстных столько-то. Поверстные, -- это пробег поездов, -- цифра полезная, доходная, твердая, подлежащая увеличению. А вот жалованье людям -- это уже минус... Вот этот человек и ломает голову: взять меньше машинистов, а пробег оставить тот же... Если даже немного увеличить... Происходит, так сказать, стихийная игра цифр... И занимается ею самый обыкновенный господин... И сюртучок на нем, и галстучек, и вид полной порядочности... Товарищ хороший, семьянин прекрасный... Деточек любит, жене к празднику сувенирчики дарит... И дело его самое безобидное: простейшие задачи решает. А в результате сон у людей убывает... И по полям и равнинам нашего любезного отечества в этакие вот лунные ночи мчатся вот этакие же поезда, и с локомотива глядят вперед полусонные, запухшие глаза человека, ответственного за сотни жизней... Минута дремоты... Ноги математика, одетые в клетчатые брюки, зашевелились; он поднялся с своего места в тени и сел на скамейке... Его полное маловыразительное лицо с толстыми подстриженными усами было встревожено. -- Ну вас, ей-богу, с вашим карканьем, -- сказал он с неудовольствием... -- И как это у вас, чорт возьми, ощутительно выходит... Только что хотел заснуть... Павел Семенович с удивлением посмотрел на него. -- Да нет, что вы это? -- сказал он... -- Бог с вами!.. Доедем, бог даст, благополучно. Я ведь только к тому, что вот как оно перемешано: страшное и обычное... Экономия -- обыкновеннейшее житейское дело... А около нее где-то смерть... И даже подлежит учету по теории вероятностей... Математик, все еще огорченный, вынул портсигар и сказал, закуривая: -- Нет, это вы верно: действительно, чорт его знает: заснет, каналья, и как раз... Скоты эти железнодорожники... Однако, давайте о чем-нибудь другом. К чорту все эти страхи... Итак, вы все еще процветаете в Тиходоле?.. Давно что-то застряли... -- Да, -- ответил немного сконфуженный Павел Семенович... -- Такой уж, знаете, город несчастный... Точно в яму какую проваливаешься. Учитель, судебный следователь, акцизный... Как попал сюда, так будто и забыли про тебя и из списков живущих вычеркнули... -- Да, да... Действительно город, чорт его знает. Глухой какой-то... Даже клуба нет. И грязь невылазная. -- Клуб теперь, положим, есть... И мостовые кое-где завелись... Освещение тоже, особенно в центре... Я, положим, живу на окраине, так мало этими удобствами пользуюсь... -- А вы где, собственно, живете? -- В доме Будникова, на слободке... -- Будников? Семен Николаевич? Представьте, ведь и я жил в этих же местах: у отца Полидорова... С Будниковым. встречался, как же! Прекрасный господин, с образованием и, кажется, немного даже того... с идеями?.. -- Да, с некоторыми странностями... -- Нет, что же?.. Я говорю, с идеями. А странности... Какие же? Кажется, ничего особенного. -- Вот именно: особенного ничего, а все-таки... Ценные бумаги, например, хранил в тюфяке... -- Ну, я этого не знал. А так, при встречах производил отличное впечатление. Свежее такое, оригинальное... Домовладелец и вдруг -- сам живет в двух комнатках, без прислуги. Впрочем... постойте... Было, помнится, что-то вроде дворника... -- Это, верно, Гаврило... -- Именно, именно Гаврило. Низкорослый такой, белобрысый? Да? Ну, вот... Помню,-- приятно было смотреть на его рожу: добродушнейшее этакое мурло... Бывало думаю: в хозяина и работник... Ну, что он? Все такой же? Павел Семенович некоторое время молчал. Потом посмотрел на собеседника каким-то помутневшим взглядом и сказал: -- Д-да... Вы правы... И это было действительно так... И Семен Николаевич... И Гаврило... И оба они вместе... -- Ну, да! Я ведь помню... -- Именно свежий был человек для нашего города... Образованный, независимый, с идеями... Был в университете, только не кончил из-за какой-то истории... Сам он мне говорил, будто влюбился несчастливо. "Сердце, говорит, у меня разбито". С другой стороны, мне известно, что он переписывался с каким-то приятелем в местах весьма отдаленных. Значит, было назади что-то такое... Отец у него, говорили, ростовщичеством занимался, хотя не особенно злостно. Так с сыном у него из-за этого ссора некоторая вышла. Молодой студент не одобрял и не прикасался к его деньгам, перебиваясь грошовыми уроками... Ну, когда отец умер -- Семен Николаевич приехал, вступил во владение наследством. Говорил кое-кому: "Не для себя... Считаю это долгом всему обществу"... Потом... дела-то оказались запутанными... Дома там, земля, долгосрочные контракты, тяжба какая-то... Разбирался он во всем этом год, другой, третий, а там и втянулся. Многие еще помнили, как он говорил: "Только бы тяжбу закончить с этими подлецами, да дела устроить... Дня в этой проклятой трущобе не останусь..." Ну, одним словом, -- история обычная... Учитель у нас один, зоолог, поступая к нам в гимназию, так прямо и говорил: только бы, говорит, диссертацию написать, и вон из этого болота! -- А, это Каллистов! Ну, что же? -- спросил живо математик. Рассказчик только махнул рукой. -- До сих пор все пишет. Женился. Третьим бог благословляет... Ну, вот так же и Семен Николаевич Будников -- все свою, так сказать, жизненную диссертацию писал. Началось, кажется, с того, что увлекся тяжбой. Отзывы эти, протесты, кассации, вся эта игра... И все сам писал, почти не советуясь с адвокатами. Потом, -- пока что -- новый дом стал строить. Когда я с ним познакомился, он был уже благополучным среднего возраста холостяком, с румяным лицом и приятной этакой, спокойной, солидной и сочной речью. И уже тогда были маленькие странности. Приходил иногда ко мне, главным образом в сроки уплаты за квартиру... Мы эти сроки пригнали к двадцатому. Ну, значит, двадцатого он и приходил в восемь часов вечера и выпивал у меня два стакана чаю с ромом. Не больше, но и не меньше! На каждый стакан по две ложечки рому и по сухарю. Я привык смотреть на это, как бы на некоторую приставку к квартирной плате. И у других квартирантов бывало то же, -- у кого с ромом, у кого без рому. Сроки найма были все различные, квартир в четырех его домах (один в городе довольно большой) было около двадцати... Итого сорок стаканов чаю... Впоследствии оказалось, что это входило в его бюджет и вписывалось в книги... Иной раз так и стояло: "Не застал такого-то, деньги он принес сам на следующий день. В расход сверх сметы два стакана чаю"... -- Неужели? -- засмеялся Петр Петрович. -- Вот не думал никак! Откуда же вы узнали? -- Пришлось по одному случаю. Да, это, конечно, черта тоже неожиданная, и, вероятно, в ваше время ее еще не было. Ну, а позже стало заметно. Даже обыватели стали поговаривать: дескать, г. Будников человек с расчетцем. Говорилось это благодушно, даже с одобрением. Это как будто роднило Будникова со средой... Понимаете? Явилась в непонятном человеке какая-то ниточка своя, бытовая, так сказать, понятная... Ну, и стала эта черта все более обозначаться. Считалось, например, что г. Будников не держит почти прислуги: Гаврило был дворником того дома, где была и моя квартира; чистил некоторым жильцам платье, ставил самовары, бегал на побегушках. И бывало так, что хозяин и работник сидят рядышком и чистят сапоги: дворник жильцам, Будников себе... Но потом г. Будников завел лошадь. Без особенной нужды. Маленькая роскошь: ездил он раза два в неделю на загородный хутор. Остальное время лошадь была свободна. У Гаврилы тоже не все время было занято... Ну, и вышло естественным образом, что лошадь перешла на попечение Гаврилы, и он с нею стал выезжать на биржу. Гаврило против этой комбинации, повидимому, ничего не имел, так как неустанный труд считал своим приятным назначением. Есть, знаете, своего рода талантливость на все, и я думал иной раз, что Гаврило своего рода гений в области мускульного труда... В движениях легкость, беструдность какая-то неутомимая... Иной раз даже ночью... не спится бывало. Взглянешь, в окно: метет мой Гаврило улицу или там канавки подчищает. Это значит -- лег спать и вдруг вспомнил: не успел за другими делами мостки дочистить... Идет и чистит. И была в этом положительно какая-то своя красота... -- Да, да! -- сказал математик. -- Вы очень верно изобразили этого человека. Вспоминаю именно, что на него вообще было приятно смотреть, благообразие какое-то. -- Душевное равновесие всегда красиво, а он исполнял свое назначение, не углубляясь в характер своих отношений к хозяину... И это тоже было приятное зрелище, то есть их взаимные отношения. Один красиво играет мускулами. Другой придает этой игре смысл и разумную целесообразность... Увидел, что время не заполнено, -- и нашел новое применение... Своего рода гармония интересов, почти идиллия... Чуть свет -- Гаврило уж на работе. Г-н Будников вставал тоже рано. Ониздоровались с очевидным взаимным расположением. Потом г. Будников или работал в саду, или обходил свое "хозяйство", разбросанное в городе: беднота-то поднимается рано, он и заходил утром в квартирки, занятые беднотой... Потом возвращался и говорил: -- Ну, ты теперь, Гаврилушко, запрягай, пожалуй, а я за тебя тут дочищу... Как раз чиновники в канцелярии идут. Может, кто и попадется... Себя он считал в то время не то толстовцем, не то... опростившимся, что ли... Часто заговаривал о ненормальности нашей жизни, о необходимости отдать долг трудящемуся народу, о пользе физического труда. -- "Работаю вот, -- говорил он, когда кто-нибудь заставал его за топором или лопатой. -- Помогаю ближнему дворнику трудом своим". И трудно было разобрать в его тоне: ирония это или серьезно... В середине дня Гаврило возвращался и ставил лошадь в конюшню, а г. Будников опять отправлялся по хозяйству, делал жильцам вежливые замечания за изломанный палисадник или обитую детскими мячами штукатурку... Возвращался он порой с каким-нибудь нищим, а то и двумя. Они, значит, попросили на, улице милостыню, а он предложил "трудовую помощь"... Ну, конечно, попрошайки обращались в постыдное бегство; а г. Будников с особенным удовольствием продолжал работать один или с Гаврилой. Вскоре его узнали все нищие в городе и только кланялись с добродушной улыбкой, а денег не просили.-- "Как это вы, друзья мои, не понимаете своей пользы",-- назидательно говорил г. Будников. И надо сказать, что этот "трудовой" образ жизни ему лично приносил очевидную пользу: румянец у него был прямо завидный, ровный этакий, с здоровым загаром. Выражение лица всегда спокойное, уравновешенное, почти как у Гаврилы... И вот тоже... ничего ведь в этом не было ни зловещего, ни странного. -- Ну, -- вы опять свернули на прежнее! -- сказал математик, подымаясь и похлопывая собеседника по плечу... -- Конечно, ничего страшного... А между прочим, я выйду на этой станции... Восемь минут. Поезд замедлил ход, потом остановился. Павел Семенович, оставшийся вдруг без слушателя, оглянулся несколько растерянно... Через некоторое время взгляд его серых глаз встретился с моим. В глубине этого взгляда светилась какая-то упорная мысль, точно у маниака... -- Вы... понимаете? -- спросил он просто, не смущаясь тем, что говорит с незнакомым человеком... -- Кажется, понимаю, -- ответил я. -- Ну, вот-вот, -- сказал он с удовлетворением, потом стал продолжать просто, как будто не замечая смены слушателя... -- Был у меня, знаете, товарищ школьный... Некто Калугин, Василий Петрович. Был он захвачен тогдашними течениями в молодости... а человек был своеобразный. Говорил мало. Больше слушал, что говорили другие, и наблюдал, как они суетились, пытаясь, как говорится, повернуть колесо истории. Но в самом молчании чувствовалось восхищение и преданность... И пришел он к заключению: "Все это хорошо и чрезвычайно, благородно, но нет рычага. А рычаг -- деньги. За эти дела, говорит, нечего и приниматься без ста тысяч". И успел, знаете, убедить в этом еще несколько товарищей, которые и составили маленький кружок, накопителей, что ли... Ну, из кружка, положим, ничего не вышло: кто просто отстал, кого судьба зашвырнула далеко от источников добывания. А он, Василий Петрович, -- выдержал и достиг. Человек был без блеска, но с большим характером, такие в деловых сферах очень ценятся. Поступил для начала в одно учреждение на Волге. Не то, знаете ли, банк, не то касса ссуд. Для великой цели не пренебрег он и этим учреждением, и сразу, как говорится, вдохнул в него новую жизнь. Года через три получал уже тысяч что-то около шести... Тогда он поставил задачу в таком виде: пятью двадцать -- сто! На себя, значит, и на прочее -- тысяча в год. Пять тысяч на великое дело. "Через двадцать лет -- рычаг готов"... И что вы думаете: достиг. Правда, нужен был характер -- прямо самоотверженный. И система!.. Во-первых, во избежание всяких глупых случайностей, -- "на время" отошел от прежних товарищей... тех, которые голыми руками за колеса истории хватаются. "У меня, дескать, своя задача... Неблагонадежность там... случайное письмецо... сделайте одолжение, не надо"... И это тоже выдержал. Вообще всю жизнь приспособил, все подробности рассчитал. Ничего -- кроме накопления! Вставал ежедневно не то что в семь часов, как Будников, а в семь часов без тринадцати минут. Секунда в секунду! От личной жизни отказался... Было у него до того времени увлечение одно: сошелся с одной девушкой и тоже на свободных началах. Дали взаимно слово "не связывать друг друга". Ну, да ведь это глупые фразы; ребеночек-то никому слова не давал... Явился на свет и потребовал свое... Она и рада... А он насупился. Так как, говорит, эта неприятная случайность может повториться, и принимая, говорит, в соображение мою великую цель, то я, говорит, намерен воспользоваться свободой. На ребеночка я, говорит, хотя и в ущерб великой цели... такую-то сумму... Женщина была тоже с характером: денег не взяла ни копейки, захватила ребеночка -- и прощайте -- навсегда... Как он чувствовал себя после этого -- неизвестно, но накоплению отдался без помехи... И вот, после разных удач и неудач, через двадцать лет, проснувшись по обыкновению в семь часов без тринадцати минут, -- он поздравил себя с успехом: сто тысяч собраны. На службу явился в обычное время, вошел в кабинет своих принципалов и говорит: "Через два месяца я ухожу". Те и рот разинули. "Да что вы, бог с вами! Может быть, прибавить жалованье? Или процент с дохода?" Нет! Сказал, как отрезал, и через два месяца был в Москве на прежней жизненной точке... И в кармане сто тысяч. -- О-го! -- сказал Петр Петрович, вернувшийся в эту минуту из буфета... -- Это у Будникова, что ли?.. -- Нет, -- ответил Павел Семенович.-- Это я о другом... -- А! О другом? Ну, все равно... Продолжайте о ста тысячах... Это уже, надеюсь, не страшно?.. В его голосе звучала легкая насмешка. Павел Семенович посмотрел на него с наивным удивлением и повернулся ко мне. -- Да, так вот... Приехал он в Москву, то есть, понимаете: к своему прошлому... Думал -- жизнь будет его ждать, пока он выполнит великую задачу накопления... И явится он в тот же Газетный переулок, и там застанет те же споры и тех же людей, и так же будут они хвататься голыми руками за колеса истории... Тут он им свой рычаг... "Извольте! У вас великие идеи... А вот мой вклад для осуществления"... Глядь, а предлагать-то уже и некому: в Газетн

В 1896 году Короленко переезжает в Петербург, а с 1900 года живет в Полтаве. С неослабевающим интересом он продолжает следить за жизнью страны, отзываясь на все значительные события эпохи. Он участвует в организации защиты крестьян на судебных процессах в Харькове и Полтаве, созданных полицией в связи с так называемыми «аграрными беспорядками» на Украине, и выступает в печати с требованием судить не крестьян, а полицию, подавившую кровавыми расправами движение деревенской бедноты. В 1902 году Короленко выступает с протестом против отмены выборов Горького в члены Академии наук. Как почетный академик по разряду изящной словесности Короленко принимал участие в избрании Горького, однако выборы были отменены по указанию царя Николая. В газете появилось сообщение об их отмене, причем объявлялось это от имени Академии наук. Получалось, что сами академики, в числе которых был и Короленко, отменяли решение без какого-либо обсуждения на заседании Академии. Такая ложь не могла не оскорбить писателя. «Мне кажется,- писал он А. Н. Веселовскому,- что, участвуя в выборах, я имел право быть приглашенным также к обсуждению вопроса об их отмене, если эта отмена должна быть произведена от имени Академии. Тогда я имел бы возможность осуществить свое неотъемлемое право на заявление особого к этому предмету мнения». В апреле 1902 года Короленко приезжает в Петербург специально для того, чтобы добиться гласного обсуждения вопроса об отмене выборов Горького, и, испробовав все средства, которыми он располагал, 25 июля 1902 года подал заявление об уходе из Академии наук. В этом заявлении Короленко писал: «Ввиду всего изложенного, то есть, что оглашенным от имени Академии объявлением затронут вопрос, очень существенный для русской литературы и жизни; что ему придан характер коллективного акта; что моя совесть, как писателя, не может примириться с молчаливым признанием принадлежности мне взгляда, противоположного моему действительному убеждению; что, наконец, я не нахожу выхода из этого положения в пределах деятельности Академии,- я вижу себя вынужденным сложить с себя нравственную ответственность за «объявление», оглашенное от имени Академии, в единственной доступной мне форме, то есть вместе с званием почетного академика». Выступление Короленко с протестом против исключения Горького из состава почетных академиков, его открытая борьба с бесцеремонным произволом властей, отменивших избрание всенародно признанного писателя, наконец, его заявление и демонстративный уход из Академии наук - все это свидетельствует о том, как глубоко понимал Короленко общественную роль А. М. Горького, значение его как художника. Подобное заявление подал и А. П. Чехов, к которому Короленко в мае 1902 года ездил в Ялту для обсуждения вопроса о совместных действиях в связи с репрессиями против Горького. С 1899 по 1904 год появляются рассказы Короленко: «Марусина заимка», «Смиренные», «Мороз», «Огоньки», «Государевы ямщики», «Не страшное», «Мгновение», «Феодалы» и другие. В эти годы Короленко снова возвращается к сибирской теме и создает целый ряд значительных художественных характеристик. По сравнению с первым циклом сибирских рассказов, где внимание писателя было сосредоточено преимущественно на какой-либо одной стороне характера героя, в этих своих произведениях Короленко делает дальнейший шаг на пути реалистического изображения действительности. Во втором цикле сибирских рассказов расширяется диапазон драматического конфликта, образ получает более всестороннее и глубокое освещение. Прославление активного отношения к жизни, призыв к борьбе с социальным гнетом, феодальными репрессиями и полицейским произволом составляют основное содержание и других произведений этого периода деятельности Короленко. В рассказе «Смиренные» Короленко взволнованно пишет о жизни деревни, в которой могут быть такие факты, как «человек на цепи». Здесь разоблачается обывательское благодушие, общественный индиферентизм, мещанское смирение. С еще большей остротой эта тема развита в рассказе «Не страшное». Герой рассказа Будников, в прошлом человек «с идеями», радикал, превращается в стяжателя. Он отходит от общественных задач, душа его «выдохлась и опустела»; по мысли автора, страшное - в «не страшном», в терпимом отношении к обывательским формам быта, делающим самое существование человека бессмысленным и мерзким. «Да, есть,- пишет Короленко,- в этом обыденном, в этой смиренной и спокойной на вид жизни благодатных уголков свой ужас… специфический, так сказать, не сразу заметный, серый… Где тут, собственно, злодеи, где жертвы, где правая сторона, где неправая?.. И так хочется, чтобы проник в этот туман хоть луч правды живой». «Не страшное» по силе разоблачения буржуазной интеллигенции, яркости типов, по мастерству сюжета может быть отнесен к числу лучших рассказов Короленко. Напечатанный в 1903 году, рассказ говорил о приближении бури, без которой невозможно дальнейшее развитие общества. В произведениях, появившихся перед революцией 1905 года, Короленко рисует тяжелую жизнь людей подневольного труда, обличает полицейский произвол и крепостнический режим самодержавного строя. Знаменательно при этом, что писатель-гуманист, рассказывая о тяжелой жизни народа, неизменно продолжает верить в его победу. С предельной ясностью это выражено в миниатюре «Огоньки»: «…жизнь течет все в тех же угрюмых берег,- пишет Короленко,- а огни еще далеко. И опять приходится налегать на весла… Но все-таки… все-таки впереди - огни!» Эти слова Короленко в ту пору были восприняты как открытый призыв к борьбе с царизмом и реакцией во имя грядущего освобождения народа. В момент общественного подъема, в годы, непосредственно предшествующие первой русской революции, усилия Короленко как писателя и общественного деятеля направляются на борьбу с охранителями самодержавия. В революционный год он печатает статью, разоблачающую провокаторскую деятельность попа Гапона и Зубатова, их намерение «запрячь молодое рабочее движение в полицейскую колесницу». В 1906 году над писателем нависла новая угроза административных репрессий. В декабре 1905 года полицейский карательный отряд под начальством Филонова учинил кровавую расправу над крестьянами села Сорочинцы Полтавской губернии. Короленко выступил в газете «Полтавщина» с «Открытым письмом», в котором требовал немедленного еуда над Филоновым. Через несколько дней после опубликования этого письма Филонов был убит выстрелом из револьвера. Никакой прямой связи между выступлением Короленко и убийством Филонова не было, но черносотенная печать тут же начала дикую травлю писателя, обвиняя его «в подстрекательстве к убийству». Газеты «Киевлянин» и «Полтавский вестник» поместили злопыхательские статейки с прямыми угрозами по адресу Короленко. Прямолинейные, резкие ответы писателя на все провокационные выпады черносотенной печати составили цикл очерков, известных под названием «Сорочинская трагедия». Не оставляет Короленко разносторонней деятельности и в годы реакции после поражения революции 1905 года. Об его книге «Бытовое явление», которая немедленно подверглась запрету властей, Лев Толстой писал: «Ее надо перепечатать и распространять в миллионах экземпляров. Никакие думские речи, никакие трактаты, никакие драмы, романы не произведут одной тысячной доли того благотворного действия, какое должна произвести эта статья». Материалом для «Бытового явления» послужили реальные факты «правительственной оргии» казней, расстрелов и полицейских издевательств после поражения первой русской революции. В 1911 году в очерке, иронически названном «В успокоенной деревне», Короленко рассказал о бесчинствах царской полиции. В то время в правительственных газетах нередко можно было встретить выражения: «успокоенная деревня», «тишина в деревне». Царское правительство заверяло, будто после революции 1905 года «деревня успокоилась» и экономическое положение крестьян улучшилось. На самом деле правительство предоставило еще большую возможность деревенским кулакам эксплуатировать бедноту, и «успокоение» было достигнуто путем кровавых расправ жандармов над крестьянами. В годы между двумя революциями Короленко большое внимание уделяет публицистике, которая, как и вся его литературная деятельность,- одно из наиболее ярких проявлений борьбы передовых, прогрессивных сил русского общества против реакции и самодержавного произвола. Короленко был связан с редакцией журнала «Русское богатство» и не был свободен от некоторых предрассудков народничества. Однако в своем художественном творчестве и публицистике он всегда оставался правдивым писателем-реалистом, непримиримым борцом против рабского строя, врагом покорности, рабской психологии, смирения. В. И. Ленин, давший сокрушительную характеристику народничеству, относил Короленко к числу прогрессивных писателей. Громадное значение Короленко в борьбе народа за свое освобождение раскрыл А. М. Горький, высоко оценивший общественную деятельность и художественное творчество писателя. Очерки Короленко о кишиневском погроме, Мултанском процессе, его книгу «Бытовое явление» А. М. Горький называл «прекрасными образцами публицистики» в русской литературе. С самого начала своей творческой деятельности Короленко выступил подлинным преемником и замечательным продолжателем революционных традиций гражданской публицистики Чернышевского, Герцена, Добролюбова, Салтыкова-Щедрина. В течение нескольких десятилетий Короленко в своих художественных и публицистических произведениях поднимает голос в защиту угнетенного, ограбленного и лишенного всех прав народа. В его творчестве нашла рельефное и яркое отражение жизнь русского народа во вторую половину XIX и начала XX столетия. В. И. Ленин писал, что в «…эту эпоху, приблизительно отмечаемую годами 1871-1914, «мирный» капитализм создавал условия жизни, весьма и весьма далекие от настоящего «мира» как в военном, так и в общеклассовом смысле. Для 9/10 населения передовых стран, для сотен миллионов населения колоний и отсталых стран эта эпоха была не «миром», а гнетом, мучением, ужасом, который был, пожалуй, тем ужаснее, что казался «ужасом без конца» {В. И. Ленин, Сочинения, т. 22, стр. 91.}. Мужественный, беспощадно честный художник и гражданин, Короленко в своих публицистических очерках и фельетонах вскрывает разнообразные стороны этой чудовищной системы угнетения, открытого грабежа, полицейского произвола и бесчинства. Страшное самодурство властей предержащих, пьянеющих «от сознания своего всемогущества, своей безответственности» - вызывают не только ужас, но и гневный протест писателя. Его жизненным делом, призванием и святым долгом становится борьба с самодержавием. Он пробуждая чувство негодования у передового читателя, показывая, что в стране нет минимальной законности. Разоблачая ряд судебных процессов, Короленко убеждает в том, что царский суд является неправедным орудием правительственной реакции. Глубоко и всесторонне Короленко проник в существо самодержавия, которое Ленин определял как «самовластие чиновников и полиции и бесправие народа» {В. И. Ленин, Сочинения, т. 4, стр. 243.}. И не случайно сам писатель, получивший к тому времени широкую известность, находился под судом за свое выступление в газетах по делу Бейлиса. Еще в июле 1916 года, готовясь к этому позорному для самодержавия суду, Короленко писал: «Я не имею надежды выиграть формально: наверное осудят, но и российской Фемиде не удастся опровергнуть сколько-нибудь убедительно, что она выучилась при Муравьеве и при Щегловитове играть краплеными картами». Лишь победа пролетарской революции в Октябре 1917 года освободила Короленко от полицейского следствия и суда. В пору, когда писатели-декаденты пропагандировали шовинистические и националистические идеи, воспевали культ личности, всячески поносили демократические традиции русской литературы, Короленко решительно встал на сторону прогресса и демократии, примкнув к лагерю передовых писателей. «Почитайте о Глебе Успенском, Гаршине, Салтыкове, о Герцене,- писал Горький одному из своих корреспондентов 28 декабря 1910 года,- посмотрите на ныне живущего Короленко - первого и талантливейшего писателя теперь у нас». Называя Короленко в этом ряду, Горький подчеркивает его прямую связь с русской демократической литературой XIX века. Во время первой мировой войны Короленко выступает как писатель, тесно связанный с жизнью трудящихся масс. В эту пору он писал о нуждах крестьян, о фактах полицейского произвола, о шовинистическом угаре, распространяемом реакционными кругами. Письма Короленко этих лет полны предчувствия надвигающихся революционных событий. Высокую оценку творчества Короленко и его общественной деятельности дала дооктябрьская «Правда». В статье, опубликованной в связи с шестидесятилетием Короленко в 1913 году, «Правда» писала: «…его реализм не есть фотографическое воспроизведение жизни,- каждое его произведение согрето теплым, гуманным чувством. Короленко всегда ищет смысла жизни, он открывает нравственные ценности в жизни людей». Указав на гуманизм и пафос общественного негодования, которые в ряде произведений писателя «носят какой-то пророческий характер», и особо остановившись на значении выступлений Короленко в защиту национальных меньшинств против обвинений, вытащенных из средневекового архива «и пущенных в оборот для разжигания национальной травли», «Правда» писала: «Кто не помнит его прекрасной миниатюры «Мгновение», где в образе узника, рвущегося из мрака тюремных стен на волю, так хорошо выражено стремление к новой, свободной жизни? В. Г. Короленко стоит в стороне от рабочего движения… Но он сам несомненный демократ, всякий шаг народа на пути к демократии всегда найдет в нем сочувствие и поддержку. Такие люди, как Короленко, редки и ценны. Мы чтим в нем и чуткого, будящего художника, и писателя-гражданина, писателя-демократа».

В богатом литературном наследстве В. Г. Короленко есть одно произведение, в котором с наибольшей полнотой выражены самые характерные черты его жизни и творчества. Это - четырехтомная «История моего современника». Повесть эта достойно завершает творческий путь Короленко и среди его произведений и по объему и по художественному мастерству занимает первостепенное место. Изображая жизнь своего «современника», в которой легко узнать биографию самого писателя, Короленко знакомит читателя с развитием общественного движения 60-80-х годов, с выдающимися историческими событиями того времени. Говоря о характере «Истории моего современника», Короленко писал: «Все факты, впечатления, мысли и чувства, изложенные в этих очерках,- суть фактымоей жизни, мои мысли, мои впечатления и мои чувства, насколько я в состоянии восстановить их с известной степенью живости и без прибавки позднейших наслоений. Но здесь не все факты, не все мысли, не все движения души, а лишь те, какие я считаю связанными с теми или другими общеинтересными мотивами». Таким образом, автобиографический материал «Истории моего современника» был отобран взыскательным художником под углом зрения его типичности, исторической значимости. Короленко дает типическое изображение героя своего поколения, разночинца по условиям жизни, связанного с демократическими устремлениями эпохи 60-70-х годов. Писатель оживляет в своей памяти важнейшие эпизоды собственной жизни, блестяще анализируя духовные поиски Короленко - гимназиста, студента, «интеллигентного пролетария» и, наконец, «государственного преступника». «История моего современника» начинается с изображения жизни ребенка в губернском городе Житомире и уездном городке Ровно. Уже в показе пробуждающегося и растущего сознания мальчика, чему посвящена первая книга «Истории моего современника», ощутимо критическое отношение к существовавшему тогда строю жизни. Уверенность в полной законченности и нерушимости всего, что окружало ребенка, сменяется пониманием «изнанки» жизни, ощущением какой-то неправды, которая лежит в самой основе действительности. Это ощущение постепенно переходит у юноши в сознание социальной несправедливости, в убеждение, что государство помещиков и буржуазии основано на «лжи сверху донизу». В главе «Мой отец» Короленко рассказывает, как разрушалось понятие о неизменяемости общественного устройства и как на смену ответственности лишь за свою личную деятельность пришло «едкое чувство вины за общественную неправду». С исключительным мастерством Короленко рассказывал о гимназии, создав целую галерею типов казенных учителей, сторонников догматического воспитания. Жизнь глухой провинции по-своему отражала события, происходящие далеко за ее пределами. Гимназические реформы, правительственные уставы, направленные на укрепление власти полиции и губернаторов,- все это находило отражение в жизни уездного городка. Ярко изображен один из эпизодов реформы 1861 года. «Для выслушивания «манифеста»,- пишет Короленко,- в город были «согнаны» представители от крестьян, и уже накануне улицы переполнились сермяжными свитами. Было много мужиков с медалями, а также много баб и детей. Это последнее обстоятельство объяснялось тем, что в народе прошел зловещий слух: паны взяли верх у царя, и никакой опять свободы не будет. Мужиков сгоняют в город и будут расстреливать из пушек… В панских кругах, наоборот, говорили, что неосторожно в такое время собирать в город такую массу народа. Толковали об этом накануне торжества и у нас. Отец по обыкновению махал рукой: «Толкуй больной с подлекарем!» В день торжества в центре города, на площади квадратом были расставлены войска. В одной стороне блестел ряд медных пушек, а напротив выстроились «свободные» мужики. Они производили впечатление угрюмой покорности судьбе, а бабы, которых полиция оттирала за шпалеры солдат, по временам то тяжко вздыхали, то принимались голосить. Когда после чтения какой-то бумаги грянули холостые выстрелы из пушек, в толпе послышались истерические крики и произошло большое замешательство… Бабы подумали, что это начинают расстреливать мужиков… Старое время завещало новому часть своего печального наследства…» Большое место в «Истории моего современника» занимает студенческий период. В ярких картинах изображено полуголодное существование Короленко во время его учебы в Технологическом институте, работа в корректорском бюро, «студенческий бунт» в Петровской академии. Известно, с каким настроением ехал Короленко в вятскую ссылку. Он готов был испытать все невзгоды «лесной глуши», лишь бы «опуститься на дно народной жизни». В этих настроениях немалую роль сыграли народнические увлечения автора «Истории моего современника». Однако народническая теория о целесообразном устройстве крестьянского быта) и «таинственном смысле» мужицкой общины не выдержала соприкосновения с действительностью. Иллюзии рухнули, как только Короленко узнал суровую жизнь деревни. И только избавившись от «предвзятых представлений», которые, по собственному замечанию писателя, создавали «воображаемый общий облик народа» и мешали увидеть человека в его индивидуальном проявлении, Короленко смог с таким проникновением почувствовать и понять жизнь Березовских Починков, что почти сорок лет спустя воспроизвел ее в повести со всей полнотой реалистических красок и живых подробностей. «Жизнь дает мало впечатлений и сведений,- писал он.- Ее новизна и разнообразие совершенно чужды починовцу, и, конечно, я не мог получить ничего в своих поисках народного отклика на наши интеллигентные запросы. Но тем интереснее было мне замечать проблески непосредственной природной даровитости, сохранившиеся в глухих лесах, вдали от внешних влияний». С чувством глубокой боли рассказал Короленко об «искорках такой непосредственной даровитости», которые «рождались и умирали в глухом лесу». В условиях почти первобытного существования Короленко увидел талантливую девушку-сказительницу и нарисовал колоритную фигуру Гаври Бисерова с его стремлением к поэзии. Это от него Короленко (услышал своеобразное определение Березовских Починков, которое ввел в «Историю моего современника»: «Мы край света живем, под небо сугорбившись ходим… про нас это в прочих местак бают, будто бабы у нас белье полощут, вальки на небо кладут». Повесть дает портреты многих участников общественного движения 60-70-х годов, с которыми встречался Короленко в ссылках и тюрьмах. Среди них были и «дилетанты от революции», случайные люди, которые, после того как они попадали в руки полицаи, давали предательские показания и считали своим долгом выступать на страницах реакционной печати с пространными покаяниями. Однако скитания Короленко по ссылкам сводили его с людьми значительного революционного темперамента и непреклонной воли, с участниками крупных политических процессов. Недалеко от Амги находились в ссылке Ромась и Павлов. О первом из них писал М. Горький в «Моих университетах» в связи с его деятельностью в селе Красновидово. Павлов был петербургским рабочим, членом «Северного союза русских рабочих» и учеником одного из крупнейших революционеров того времени - Степана Халтурина. Встречался Короленко и с таким замечательным деятелем революционного движения 70-х годов, как рабочий Петр Алексеев. Читая «Историю моего современника» Короленко, нельзя не вспомнить многих его рассказов и очерков, сюжеты и темы которых как бы выросли из материала этой повести. Объясняется это близостью содержания рассказов и очерков Короленко к биографии писателя. Короленко черпал из автобиографического материала не только сюжеты своих рассказов. Многие герои его произведений также «позаимствованы» из жизни и носят на себе характерные черты конкретных людей, воспроизведенных в «Истории моего современника». Прообразом Макара в «Сне Макара» послужил хозяин избы, где жил Короленко во время амгинской ссылки,- Захар Цыкунов. Столкновение ханжи-душегуба из секты «покаянников» и молодого ямщика с неоформленными стремлениями к правде, с которыми встречался в Сибири Короленко, составляет сюжет рассказа «Убивец». Бесспорно сходство между талантливым музыкантом конюхом Иохимом из «Слепого музыканта» и деревенским парубком Антосем, страстным музыкантом, имевшим «сердце артиста», о печальной судьбе которого рассказано в автобиографической повести. Последние главы «Истории моего современника» освещают деятельность народнической интеллигенции. Эти главы были написаны после Великой Октябрьской социалистической революции. Короленко не понял всемирно-исторического значения революции и в отдельных своих высказываниях исходил из ошибочных взглядов. Однако писатель не мог не видеть, что Октябрьская революция победила потому, что в ней участвовали самые широкие народные массы, что исторические задачи, которые она разрешила, отражали кровные интересы не только рабочего класса, но и многомиллионного крестьянства. Отдавая себе отчет в народном характере победившей социалистической революции, он яснее осознал всю бесплодность народнического движения в прошлом. Автор «Истории моего современника» показывает, сколь наивна была ставка народников на один лишь героизм «избранных» при полном отсутствии поддержки трудящихся масс. В действиях тех, кто становился на путь индивидуального террора, считая его единственным средством борьбы с царизмом, Короленко видел «акт отчаяния» и писал в связи с этим о «трагедии борьбы без народа». Художественные мемуары Короленко, разумеется, не дают полного и всестороннего освещения эпохи. Автор порой субъективен в оценке лиц и современных ему явлений действительности, иногда исторически значительный материал он излагает с меньшей полнотой, чем материал, имеющий второстепенное значение. Тем не менее в целом художественные мемуары Короленко представляют большой интерес для советского читателя, который находит в них яркое изображение значительного периода русской истории. Начало этого периода (конец 50-х - начало 60-х годов) определяется подъемом общественного движения, когда «…самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание - опасностью весьма серьезной» {В. И. Ленин, Сочинения, т. 5, сгр 27.}. Заканчивается период, изображенный Короленко, годами, непосредственно предшествовавшими возникновению марксистской рабочей партии, теоретические основы которой укреплялись в борьбе с народничеством. Первая книга «Истории моего современника» получила высокую оценку А. М. Горького. В 1910 году в письме к M. M. Коцюбинскому А. М. Горький писал: «На каждой странице чувствуешь умную, человечью улыбку много думавшей, много пережившей большой души». Горький выделил повесть Короленко из всей литературы эпохи реакции. Идейному измельчанию и кичливому индивидуализму символистской литературы Горький противопоставил «серьезный тон» и общественный пафос повести Короленко. «Взял я превосходную эту книжку в руки и перечитал ее еще раз,- писал Горький.- И буду читать часто,- нравится она мне все больше и серьезным своим тоном, и этой, мало знакомой современной нашей литературе, солидной какой-то скромностью. Ничего кричащего, а все касается сердца. Голос - тихий, но ласковый и густой, настоящий человечий голос». «История моего современника» имеет непреходящее значение и как выдающийся исторический документ, достоверно запечатлевший ряд общественных событий эпохи, и как большое художественное произведение, в котором с наибольшей полнотой и силой проявились особенности замечательного таланта выдающегося русского писателя. Эти бесспорные достоинства «Истории моего современника» поднимают ее над обычным уровнем мемуарной литературы и ставят в один ряд с «Былым и думами» Герцена и автобиографическими трилогиями Л. Толстого и М. Горького. Работе над «Историей моего современника» Короленко отдал более чем пятнадцать лет своей жизни. До 1917 года были опубликованы лишь первая и частично вторая книги. За четыре года - 1918-1921 - была завершена начатая за десятилетие до того вторая книга и полностью написаны третья и четвертая книги повести. Над четвертой книгой Короленко работал уже тяжело больным. Это, разумеется, не могло не сказаться на характере последних страниц «Истории моего современника», в которых нередко писатель ограничивается лишь перечислением событий, не развертывая их в художественное действие. Повесть обрывается на событиях, связанных с возвращением Короленко из якутской ссылки в 1884 году. Умер Короленко 25 декабря 1921 года в Полтаве. Многолюдные похороны писателя вылились в демонстрацию народной любви и уважения к человеку, чье имя было дорого всем советским людям. Память Короленко отметил IX Всероссийский съезд Советов, проходивший в те дни. 27 декабря 1921 года на заседании съезда с внеочередной речью, посвященной Королевко, выступил Ф. Кон. «Для нас,- сказал Ф. Кон,- дорог Короленко потому, что на всем протяжении его жизни он был всюду, где слышалось горе, где чувствовалась обида». Всероссийский съезд Советов почтил вставанием память Короленко, как «погибшего борца» и «поборника правды». Правительство Украинской республики передало в эти дни семье Короленко телеграмму, полученную от Президиума ВЦИК и подписанную М. И. Калининым. «Президиум ВЦИК просит вас передать семье покойного В. Г. Короленко от имени Всероссийского съезда Советов, что все сознательные рабочие и крестьяне с глубокой скорбью узнали о кончине благородного друга и защитника всех угнетенных - Владимира Короленко. Советская власть примет все меры к широчайшему распространению произведений покойного среди трудящихся Республики».

В рассказе «Ушел!» Андрей Иванович появляется уже в совершенно новом освещении. Матрена Степановна получает наследство, и Андрей Иванович становится обладателем богатого дома в большом приволжском селе. Казалось бы то, к чему стремился Андрей Иванович, случайно решилось само по себе, причем в масштабах, о которых он не мог и предполагать. Однако отсюда и возникает самый острый конфликт Андрея Ивановича с буржуазным миром. Тридцать лет не покладая рук, недосыпая и недоедая, работал Андрей Иванович, лелея мысль, что и он когда-нибудь выбьется в люди и покончит с окаянной бедностью. «Что вы думаете, - говорит он, - работал тридцать лет, с младых ногтей сами знаете как - недосыпал, недоедал… Кто может супротив меня сработать! Что сапог, что башмак, что калоши!.. Прошивные, выворотные, по старой вере, дратва в палец… Или рантовые - шва не найдешь, или на шпильке узором… Французский каблук присадишь… Все могу… в наилучшем виде». Но вот прошла жизнь и ничего ему не дала, кроме горького разочарования. Оказывается, не надо было любить труд, достигать мастерства, работать как лошадь. «Да, вот, работал, изводился, - говорит Андрей Иванович. - Думал - хибарочку. И вдруг, умирает старый дурак… извольте!.. Дом». Этот дом, доставшийся от богатого трактирщика, Андрей Иванович воспринимает как синоним наглого торжества торгашества, осмеяния подвига его трудовой жизни. Живая душа труженика в нем одерживает верх над стремлениями собственника, и маленькие удобства жизни, полученные из рук богатого родственника, не могут заслонить от него вопиющей неправды буржуазного мира. Настоящим драматизмом проникнуто то место рассказа, когда Андрей Иванович выбрасывает из окна вещи, приобретенные после получения наследства. «Андрей Иванович поднялся, - пишет Короленко. - Казалось, первое дыхание близкой грозы оказывало на него свое электрическое действие. Лицо его побледнело, глаза блуждали… Он упорно посмотрел на меня, как бы намереваясь спросить о чем-то, но затем двинулся к дому. Через минуту в верхнем этаже распахнулось окно… Раму сильно двинуло ветром, зазвенело разбитое стекло… Матрена Степановна оглянулась и замерла: в окне мелькнула дикая фигура супруга, и вдруг новенькая шляпа „цилиндровой формы“ полетела вниз, в уличную пыль, за ней последовала белая - китайской соломы, за ними, беспомощно взмахнув на ветру рукавами, точно человек, падающий в пропасть, полетела модная разлетайка… Андрей Иванович опять появился в окне, и целая туча мелких предметов опять полетела на улицу».

Рассказ остался неоконченным. Короленко оборвал его на драматическом моменте ухода Андрея Ивановича «искать правду», не показав дальнейшей судьбы своего «строптивого демократа». К какой правде придет Андрей Иванович - Короленко не говорит. Наивный и немного смешной Андрей Иванович, разумеется, еще не тот человек, который сможет подняться до осознанного протеста, до активной борьбы. Но в нем Короленко сумел показать живую, мятущуюся душу простого русского человека, ищущего «широких формул, обнимающих жизнь и зовущих к жизни» и не согласного ни с моралью, ни с законами буржуазного общества.

В 1896 году Короленко переезжает в Петербург, а с 1900 года живет в Полтаве. С неослабевающим интересом он продолжает следить за жизнью страны, отзываясь на все значительные события эпохи. Он участвует в организации защиты крестьян на судебных процессах в Харькове и Полтаве, созданных полицией в связи с так называемыми «аграрными беспорядками» на Украине, и выступает в печати с требованием судить не крестьян, а полицию, подавившую кровавыми расправами движение деревенской бедноты.

В 1902 году Короленко выступает с протестом против отмены выборов Горького в члены Академии наук. Как почетный академик по разряду изящной словесности Короленко принимал участие в избрании Горького, однако выборы были отменены по указанию царя Николая. В газете появилось сообщение об их отмене, причем объявлялось это от имени Академии наук. Получалось, что сами академики, в числе которых был и Короленко, отменяли решение без какого-либо обсуждения на заседании Академии. Такая ложь не могла не оскорбить писателя. «Мне кажется, - писал он А. Н. Веселовскому, - что, участвуя в выборах, я имел право быть приглашенным также к обсуждению вопроса об их отмене, если эта отмена должна быть произведена от имени Академии. Тогда я имел бы возможность осуществить свое неотъемлемое право на заявление особого к этому предмету мнения». В апреле 1902 года Короленко приезжает в Петербург специально для того, чтобы добиться гласного обсуждения вопроса об отмене выборов Горького, и, испробовав все средства, которыми он располагал, 25 июля 1902 года подал заявление об уходе из Академии наук. В этом заявлении Короленко писал: «Ввиду всего изложенного, то есть, что оглашенным от имени Академии объявлением затронут вопрос, очень существенный для русской литературы и жизни; что ему придан характер коллективного акта; что моя совесть, как писателя, не может примириться с молчаливым признанием принадлежности мне взгляда, противоположного моему действительному убеждению; что, наконец, я не нахожу выхода из этого положения в пределах деятельности Академии, - я вижу себя вынужденным сложить с себя нравственную ответственность за „объявление“, оглашенное от имени Академии, в единственной доступной мне форме, то есть вместе с званием почетного академика».

Выступление Короленко с протестом против исключения Горького из состава почетных академиков, его открытая борьба с бесцеремонным произволом властей, отменивших избрание всенародно признанного писателя, наконец, его заявление и демонстративный уход из Академии наук - все это свидетельствует о том, как глубоко понимал Короленко общественную роль А. М. Горького, значение его как художника.

Подобное заявление подал и А. П. Чехов, к которому Короленко в мае 1902 года ездил в Ялту для обсуждения вопроса о совместных действиях в связи с репрессиями против Горького.

С 1899 по 1904 год появляются рассказы Короленко: «Марусина заимка», «Смиренные», «Мороз», «Огоньки», «Государевы ямщики», «Не страшное», «Мгновение», «Феодалы» и другие. В эти годы Короленко снова возвращается к сибирской теме и создает целый ряд значительных художественных характеристик. По сравнению с первым циклом сибирских рассказов, где внимание писателя было сосредоточено преимущественно на какой-либо одной стороне характера героя, в этих своих произведениях Короленко делает дальнейший шаг на пути реалистического изображения действительности. Во втором цикле сибирских рассказов расширяется диапазон драматического конфликта, образ получает более всестороннее и глубокое освещение. Прославление активного отношения к жизни, призыв к борьбе с социальным гнетом, феодальными репрессиями и полицейским произволом составляют основное содержание и других произведений этого периода деятельности Короленко.

В рассказе «Смиренные» Короленко взволнованно пишет о жизни деревни, в которой могут быть такие факты, как «человек на цепи». Здесь разоблачается обывательское благодушие, общественный индиферентизм, мещанское смирение. С еще большей остротой эта тема развита в рассказе «Не страшное». Герой рассказа Будников, в прошлом человек «с идеями», радикал, превращается в стяжателя. Он отходит от общественных задач, душа его «выдохлась и опустела»; по мысли автора, страшное - в «не страшном», в терпимом отношении к обывательским формам быта, делающим самое существование человека бессмысленным и мерзким. «Да, есть, - пишет Короленко, - в этом обыденном, в этой смиренной и спокойной на вид жизни благодатных уголков свой ужас… специфический, так сказать, не сразу заметный, серый… Где тут, собственно, злодеи, где жертвы, где правая сторона, где неправая?.. И так хочется, чтобы проник в этот туман хоть луч правды живой». «Не страшное» по силе разоблачения буржуазной интеллигенции, яркости типов, по мастерству сюжета может быть отнесен к числу лучших рассказов Короленко. Напечатанный в 1903 году, рассказ говорил о приближении бури, без которой невозможно дальнейшее развитие общества.