9 Мая Булату Окуджаве исполнился бы 81 год
День Победы мы
празднуем в его день рождения. Это случайно.
Война присутствовала в
его жизни, а потом в прозе и стихах. Это
закономерно.
Тихо, сердечно, без пафоса,
с юмором и талантом он нам пропел свою и наши
жизни. Он нам предлагал решения, которые были
слишком хороши для ожесточенного людьми времени.
Я очень люблю Булата
Шалвовича. К счастью, не один. Когда он прощался с
нами в Театре им. Вахтангова, я поставил
видеокамеру и в течение многих часов снимал
людей, которые пришли к нему. Они шли бесконечной
чередой, на мгновение останавливаясь у гроба и
навсегда оставаясь на пленке.
Эти люди: пожилые, средних
лет и вовсе пацаны - разные совсем - вселяли
надежду. У них у всех были хорошие лица. У военных,
у штатских, у женщин и мужчин. Было не очень много
цветов, потому что большинство приходили с одной
розой или гвоздикой, но это ничего… Цветы были
знаком любви, как взгляд неподдельной печали. Он
нас оставил одних. Но он был.
В ту пору все вспоминали
об Окуджаве, печатали воспоминания и приводили
его слова для последнего свидания с читателем. Их
было немного - он не очень любил давать интервью,
и, кажется, они все напечатаны.
То, что мы предлагаем вам,
- разговор на кухне у Окуджавы в Безбожном
переулке. О его жизни и о войне. Не знаю, почему я
не напечатал текст раньше. Вероятно, в нем было
больше доверительности, чем требовала газета. Да
и стройности в нем необходимой не наблюдалось. Он
говорил - я слушал, не навязывая темы. Слава богу.
Тогда мы были вдвоем, сейчас присоединились вы.
Давайте нальем по рюмочке за него и за Победу и
послушаем.
Юрий РОСТ
В семье у него была дочка Жоржетта. Старше меня на год, моя подружка.
Уезжать она не хотела. Была пионеркой яростной. Но ее отправили к родителям, а оттуда Жоржетта написала, как там ей замечательно и с каким ужасом вспоминает она эту коммунальную квартиру.
Отец мой был прислан в Комакадемию из Грузии учиться. И на Арбате ему дали две маленькие комнатки в той коммуналке. И мать жила с нами. После моего рождения отца отправили обратно на Кавказ. Он продолжал работать комиссаром грузинской дивизии. А мама работала в аппарате горкома партии здесь.
А потом пришло время мне учиться. И меня отправили в Тбилиси, где я поступил в первый класс. Не в самом начале года, а в середине года как-то. У мамы была сестра в Тбилиси, это моя вторая мать, которая, по существу, со мной всегда возилась. Я ее даже до четырех лет называл мамой. И я учился там в первом классе частично. Это был такой странный первый класс, где были экзамены по-русски. На экзамене каждому давали табличку, на табличке был нарисован лабиринт. В центре лабиринта - колбаса, а снаружи - мышка, нужно было найти кратчайший путь до колбасы. О Пушкине мы не слышали ничего, Пушкин не существовал. Лермонтов не существовал, Толстой не существовал. Все они были помещиками.
Потом отец работал уже секретарем Тбилисского горкома партии. У него были нелады с Берия очень серьезные. И дошло до того, что отец мой поехал в Крым, к Серго Орджоникидзе, и попросил направить его на работу в Россию, потому что в Грузии он работать не мог. И Серго отправил его на Урал. Парторгом ЦК на вновь строящийся в первой или второй пятилетке вагоностроительный завод.
Вот в 32-м году отец отправился на Урал, там еще были дикая тайга и несколько бараков, а потом выписал и нас. Я жил там, учился до ареста отца. До февраля 37-го года.
Мы вернулись в Москву. Опять в эти же две комнаты. Мать, конечно, исключили из партии тут же. Она устроилась кассиром в какую-то артель. И занималась тем, что в свободное время бегала, добивалась приема у Берия, чтобы сказать ему: ты же знал его по работе, он не может быть троцкистом или английским шпионом. Она добивалась, добивалась до тех пор, пока не пришли однажды ночью и не забрали ее тоже.
Я остался с бабушкой. В это время был уже брат. Он родился в 34-м году. Ему в
37-м году было три года. Мы очень боялись, что нас возьмут в какой-то спецдом, но нас не взяли. Жили мы впроголодь. Страшно совершенно. Я продолжал учиться в школе в Юрловском, на Арбате, которую сейчас снесли (69-я школа). Учился плохо. Курить начал, пить, девки появились. Московский двор, матери нет, одна бабушка в отчаянии. Я стал дома деньги подворовывать на папиросы. Связался с блатными какими-то. Как я помню, у меня образцом человека молодого был московско-арбатский жулик, блатной. Сапоги в гармошку, тельняшка, пиджачок, фуражечка, челочка и фикса золотая.
Кончилось тем, что бросил школу и пошел на завод точной механики. Он назывался очень звучно. Это была мастерская по ремонту пишущих машинок.
- А что представлял собой Арбат?
- Арбат? Я Арбат познавать стал сейчас по-настоящему. Потому что тогда это была моя улица, никто о ней не говорил, как сейчас. Она была в ряду других улиц, обычная улица. Единственная привилегия, которая у нее была, - она была правительственной трассой, поэтому на ней было море топтунов всяких. И переодетых, и в форме - улица с особым режимом.
- Потому что на ближнюю дачу Сталин ездил?
- На ближнюю дачу в Дорогомилово.
- Вы ощущали себя сыном врагов народа?
- Я испытывал это на себе ежечасно, во всех смыслах. Но я считал, что это ошибка. Я был очень политический мальчик. И я знал, что мои родители такие коммунисты, каких не бывает вообще в природе. Произошла ошибка какая-то. И когда это до Сталина дойдет, он все исправит.
- На что же вы жили?
- Нищенский быт. Бабушка как вдова слесаря получала 34 рубля пенсии. И тетка из Тбилиси, сестра матери, присылала.
Она уехала из Тбилиси в Воронцовку, крупное село очень, где устроилась учительницей в школе. И зарабатывала, чтобы нам помогать.
- Воронцовка в Грузии?
- Да. Там русские села были. Богдановки и Воронцовки.
Потом, в конце 40-го года, тетка решила меня отсюда взять. Потому что я совсем отбился от рук, учиться не хотел, работать не хотел. Я приехал в Тбилиси перед самой войной. Стал учиться - неважно сначала, потом все лучше и лучше.
- А как с грузинским языком?
- Я в русской школе был. Грузинских школ было с десяток. В русских школах учились русские, армяне, евреи. Некоторые грузины учились в русских школах. Потом пришла война, но мне еще рано было уходить. Я, конечно, начал бомбардировать военкомат. С приятелями мы требовали, чтобы нас забрали в армию. Мы охаживали капитана Качарова. Он сначала орал на нас, топал ногами, потом привык и, чтобы отвязаться, поручил повестки разносить. Мы ходили по дворам. Нас били за эти повестки, бывало. Горесть приносили.
- Это какой район?
- Тогда он назывался район Берия. Самый центральный, там, где консерватория, где оперный театр, проспект Руставели, улица Грибоедова. Очень хороший район. Я учился в 101-й школе. Это знаменитая школа у базара. Школа шпаны и хороших учеников. Все были страшная шпана и в то же время хорошие ученики.
Потом я ушел из школы. Работал на заводе учеником токаря, занимался ровировкой стволов огнемета. Что такое ровировка, до сих пор не знаю. Что-то тяжелое мы делали изо дня в день, из ночи в ночь, по 14-16 часов безвылазно. А я все ходил в военкомат, надоедал. Наконец этот Качаров не выдержал и сказал: вот вам повестки. Мы сели и сами себе их написали.
- Сколько вам было?
- 17 лет. Тетка моя всполошилась, сказала, что пойдет в военкомат, что все перевернет там, что это безобразие. Я ей сказал, что, если она пойдет в военкомат, я убегу из дома.
Мы с моим другом Юрием Попенянцем получили направление в 10-й Отдельный запасной минометный дивизион. В Кахетии он располагался.
Это был апрель 42-го года. Мы ходили в своем домашнем, присяги не принимали, потому что формы не было. А потом нам выдали шапки альпийских стрелков, и мы, обносившиеся, босиком, в этих альпийских широкополых шляпах, запевая и ударяя босыми ногами в грязь, ходили строем.
Жили мы в палатках. Постепенно подходило дело к осени. Вино начали гнать. Солдат угощали. Мы воровали. Все было.
А потом в один прекрасный день осенний нас передислоцировали в Азербайджан. Там мы пожили немножко, мечтая попасть на фронт. Потому что здесь кормили плохо, а все рассказывали, что на фронте кормят лучше. Там фронтовая пайка, там не нужно козырять, там своя жизнь. Фронт был вожделенным счастьем. Все мечтали об этом.
Однажды нас вдруг подняли. Повезли в баню и после помывки выдали новую форму.
Привезли нас, чистеньких, в Дом офицеров в Тбилиси.
А мой дом, где тетка живет, находился рядом с Домом офицеров. На улице Грибоедова.
Начался митинг многочасовой. Художественная самодеятельность. И я смылся домой. Меня быстренько чайком напоили домашним. И я сказал, что, по всей вероятности, отправят на фронт.
Но повезло: не на фронт, а под Тбилиси, в какой-то военный городок за колючей проволокой. Там мы изучали искусство пользования ручной гранатой. Раздали гранаты и предупредили, что если сунуть неудачно капсулу внутрь, то тут же взрыв, и все. Гранаты заставили на пояс прицепить, капсулы отдельно, и с этим добром велели лечь спать. Мы ложились медленно, стараясь не дышать. Ночь была страшная. Полный ужас.
Утром смотрим: стоят новенькие американские «студебеккеры», наши минометы прицеплены к ним. По машинам! Скорее, скорее. Эшелоны стоят. Погрузка. Начинаем грузить каждый свой миномет.
Начинаем грузиться, думаю: как же своим сообщить? И вижу: на станции стоит в гражданском какой-то мужчина, грузин. Солидный. Я подбегаю к нему и говорю: «Вы знаете, вот сейчас на фронт отправляют неожиданно, у меня тетя здесь. Я вам дам телефон, вы ей позвоните, скажите, что вы видели меня, что я жив и здоров, что меня отправляют на фронт».
- О родителях вы ничего не знали?
- Нет, конечно. И начались наши фронтовые скитания.
Это была Отдельная минометная батарея, которая придавалась разным частям. Вот мы едем-едем, нас должны придать такому-то полку. Приезжаем, оказывается, там уже батарея есть. Потом несколько дней ждем, потом нас отправляют в другое место. Опять эшелон, опять придают какому-то полку. Придали, оказывается, у нас нет довольствия. Все жрут, а нам есть нечего. Что делать? И командир нам как-то говорит, что надо самим еду доставать. Мы по парам разделились и пошли по разным кубанским селам просить милостыню. Кто что давал, все в общий мешок приносили. В казарме все это раскладывали на одинаковые кучки. Потом один отворачивался: «Кому?». - «Тому». Так раздавали. И командиры питались, и мы.
Потом попали на фронт. Где меня ранило весьма прозаически. Из крупнокалиберного пулемета, с самолета. «Рама» летала и постреливала. Случайно какая-то пуля раздробила кость и застряла в бедре. Я долго ее потом носил на веревочке…
- Вы так и не успели повоевать толком?
- Нет. Месяца полтора. Я вообще в чистом виде на фронте очень мало воевал. В основном скитался из части в часть. А потом - запасной полк, там мариновали. Но запасной полк - это просто лагерь. Кормили бурдой какой-то. Заставляли работать. Жутко было. Там уже содержались бывшие фронтовики, которые были доставлены с фронта. Они ненавидели это все.
Осенью 43-го года - опять баня, опять новая одежда. Эшелон. И повезли. Слух пошел, что под Новороссийск нас везут. По пути шел грабеж полей, к тому же к поезду выходили крестьяне. Со жратвой.
- Меняться?
- Все меняли. Мы им американские ботинки рыжие, они взамен тоже ботинки, но разбитые, и еще в придачу кусок хлеба и сала кусок.
Поэтому мы приехали к месту назначения грязные, рваные, похожие на обезьян, спившиеся. И командиры, и солдаты. И нас велели отправить в Батуми, в какую-то воинскую часть, приводить в чувство. Там казармы, на полу солома, прямо на соломе мы спали. Ничего не делали. Я запомнил только то, что повели нас на экскурсию: почему-то дачу Берия смотреть. Роскошный белый дом на холме. Разрешили через окна посмотреть убранство. Роскошная столовая, громадная, барская. А товарищи мои были в прошлом профессиональные жулики. Очень добрые ребята.
Они там побегали по даче, разнюхали. Мы пришли, легли спать. Ночью я проснулся - их нет. К утру в казарму пришли какие-то люди, и ребят арестовали. Выяснилось, что ночью они все столовое серебро в скатерть - и унесли. Ночью же отнесли в скупку. Их выследили. Мы обсуждаем, что им грозит? Расстрел? Нас торопят, в маршевую роту скорее-скорее, под Новороссийск. Поэтому нас толком даже не успели переодеть, а этих выпустили, потому что все равно на фронт. Они пришли, смеются.
А нас погрузили на баржу и повезли под Новороссийск. У нас почему-то много вина всякого: пьем и плывем, пьем и плывем. Потом стали слышать уже выстрелы. Потом долго стояли, нас не выпускали. Однажды ранним утром нас построили на палубе. Пришел какой-то фронтовой начальник. Он посмотрел на нас и ушел. Мы еще день простояли, и нас отправили обратно. В таком виде не принимают.
Меня вновь отправили в запасной полк, где я опять мучился, пока не пришли вербовщики. Выбирать. Я уже на фронте побывал, я уже землянки порыл, я уже наелся всем этим. Я стараюсь сачковать, куда-нибудь полегче.
- То есть романтизм, с которым вы рвались на фронт, уже весь был разрушен?
- Никакого романтизма. Пожрать, поспать и ничего не делать - это главное.
Один офицер набирает в артиллерию большой мощности, резерв Главного командования. Стоит где-то в Закавказье, в горах. Не воевала с первого дня. И не предполагается, что будет воевать. Подумал: что там-то может быть трудного? Снаряды подносить - эта работа мне не страшна. А что еще? Думаю: такая лафа. И я завербовался.
Большинство ребят на фронт рвались. Потому что там жратва лучше была. И вообще повольнее было. Если не убьют, значит, хорошо. А я пошел в эту часть…
Нас повезли высоко в Нагорный Карабах, там, в Степанакерте, располагалось то ли Кубанское, то ли Саратовское пехотное училище. И меня перевербовали в него курсантом. Я посчитал: через полгода буду младшим лейтенантом, хромовые сапожки… Там никто ничего не спрашивал, а у меня к тому же высокое девятиклас-сное образование.
Зачислили меня, и началась муштра невыносимая. Такая муштра началась, что не дай бог. Полгода ждать - умру. Я человек нетерпеливый. Месяца три промучился. Иду к замполиту, разрешите доложить: так, мол, и так, отец мой арестован, враг народа. Он говорит, сын за отца не отвечает. Я говорю, я знаю все, но на всякий случай, чтобы вы не сказали, что я скрыл. Молодцом, говорит, правильно сделали. Идите, работайте спокойно. И я с горьким сердцем пошел работать спокойно. На следующее утро построение после завтрака. «Окуджава, Филимонов, Семенов, выйти из строя, остальным - направо, на занятия шагом марш!». И все пошли. А нам - продаттестаты и назначение в артиллерийскую часть, из которой меня переманили. И я с легким сердцем поехал сам за себя отвечать. Приехал туда, в горы. В диком месте расположены эти гаубицы, там все озверели от муштры и безделья. И занятия там такие: если с гаубицей - тогда нормально, но когда, не дай бог, выезды ночные - это кошмар. Ночью по тревоге вся эта громадина, весь этот полк со всеми своими гаубицами, приспособлениями идет на специальное место, и там начинают по всем правилам устава устанавливать эти гаубицы. Их надо погрузить в землю независимо от грунта. И все роют, все роют и роют. Всю войну я рыл…
Ковырялся я там, пока у меня не открылась рана. Отправили в госпиталь, а потом дали отпуск по ранению на три месяца, и я поехал в Тбилиси. Стал на учет и, чтобы не тратить времени, пошел в свою же школу и экстерном стал сдавать 10-й класс. И сдал.
- Требования для фронтовиков были другие?
- Никаких: что хочешь говори, фронтовик наш Булат пришел! Мне поставили тройки и дали аттестат, а тут кончилась война. Кончилась война, и, как все, иду в Политехнический институт, хотя в математике не смыслю абсолютно. Без всяких экзаменов - как фронтовик, инвалид второй группы. Становлюсь студентом, получаю стипендию как фронтовик, ничего не понимаю и полгода там трачу, а потом соображаю, что это не мое. Быстро перекантовываюсь…
- Многие на войне чувствовали, что они необходимы. Позже они вспоминали о тех годах как о лучшем времени жизни.
- Я очень жалею этих людей. На фронте были свои достоинства, какая-то раскованность, возможность сказать правду в лицо, себя проявить, было какое-то братство. И все, пожалуй. Война учила мужеству и закалке, но закалку и в лагере получали.
А в основном это был ужас и растление душ. И там были люди, которые вспоминают лагерь с удовольствием. Сидела с моей матерью одна женщина. И потом, когда встречались каторжанки, говорили о прошлом, о кошмарах лагеря, она счастливо вспоминала: «А помнишь, как жили дружно, как я вам супы разливала? Вот было время!».
Я хотел сказать другое. Когда я отправился на фронт, во мне бушевала страсть защищать, участвовать, быть полезным. Это был юношеский романтизм человека, не обремененного заботами, семьей. Я не помню, чтобы простой народ уходил на фронт радостно. Добровольцами уходили, как ни странно, интеллигенты, но об этом мы стыдливо умалчиваем до сих пор. А так война была абсолютно жесткой повинностью. Больше того, рабочие, как правило, были защищены литерами всякими, потому что нужно было делать снаряды. А вот крестьян отдирали от земли.
Аппарат подавления функционировал точно так же, как раньше, только в экстремальных условиях - более жестко, более откровенно.
Я, помню, написал один материал военный: войну может воспевать либо человек неумный, либо, если это писатель, только тот, кто делает ее предметом спекуляции. И поэтому все эти повести и романы наших военных писателей я не могу читать, я понимаю, что они недостоверны. Редко кто бывал достоверным. Люди придумывали свою войну и себя в ней.
На фронте у меня были хорошие и милые друзья. Потом случилось, что я нашел самого близкого из них и ему написал. Оказалось, что он работает директором школы… Я писал письма: а помнишь, а помнишь... наконец он мне радостно сообщил, что едет в командировку в Москву. Это был 57-й год, перед фестивалем молодежи. Я был такой счастливый, я так нервничал. Наконец он приехал, мы с ним встретились, он купил водки, я закуски, начали выпивать и разговаривать, передо мной сидел другой человек. Я постепенно скисал, скисал. Мы все допили, он уехал, и я его больше не видел. Он мне писал несколько раз. Видимо, он что-то почувствовал. Потом стала появляться критика против меня с начала 70-х годов, тут он написал мне письмо, что поделом тебе, пишешь всякое говно, неправильно… И на этом все кончилось. Это был самый близкий товарищ, а остальные как-то разлетелись.
- Вас связывало только прошлое, оно ушло, и все?..
- Во-первых, только прошлое, во-вторых, только очень узкая сфера деятельности… Но у меня с ним было нечто общее, духовное. Он любил стихи, и мы с ним по ночам читали стихи друг другу потихонечку. Однажды нас загнали в какой-то темный барак, и вдруг я слышу: в уголке вполголоса кто-то романс поет. И я запел ночью громче и почувствовал, что он весь вибрирует от счастья, что кто-то есть, кто может поддержать. Тут вдруг лейтенант какой-то ворвался и закричал: кто тут пессимизм разводит? Прекратить! И мы на этой почве как-то сошлись.
- И потом он со временем превратился в этого лейтенанта?
- А он и был таким, одно другому не мешало. Он Сталина оправдывал, Сталин - это наша сила, а мне этот герой был чужд совершенно. Позже этот друг прочитал Школяра, был возмущен, потому что его интересовал героизм советских воинов, а там, черт-те что там было. У него уже выработалось то, что было, а писать-то надо то, что надо. Просчеты, поражения - все это умалчивается. В русско-японской войне нам наложили по первое число. Нет, выступает муж и говорит: ну, может быть, в целом войну проиграли, но отдельные-то сражения блистательно выигрывались нашими войсками. Финскую кампанию, по существу, мы тоже проиграли. Никто же об этом не говорит.
А теперь особенно. Прошлые 60 лет вообще превратились в ложь. В зале Чайковского поэтический вечер. Я выхожу, читаю стихи против Сталина, против войны, и весь зал аплодирует (это я, к примеру, говорю). Потом выходит Андрей Дементьев и читает стихи о том, как славно мы воевали, как мы всыпали немцам, так пусть они знают свое место, пусть помнят, кто они такие, и зал опять аплодирует.
Мало кто думает о том, что немцы сами помогли Советскому Союзу себя победить: представьте себе, они бы не расстреливали, а собирали колхозников и говорили им - мы пришли, чтобы освободить вас от ига. Выбирайте себе форму правления. Хотите колхоз - пожалуйста, колхоз. Хотите единоличное хозяйство - пожалуйста. На заводах то же самое - делайте свою жизнь. Если бы они превратили наши лозунги в дело, они могли бы выиграть войну. У них была, конечно, жуткая ошибка с пропагандой. Своей исключительной жестокостью они спровоцировали народный гнев. Та же самая ситуация была и с Наполеоном, он же вошел в Россию, и сразу были брошены прокламации, что он идет освободить русское крестьянство от рабства. Что сделал русский крестьянин? Он тут начал резать своих помещиков и понес продовольствие… Но потом Наполеону подсказали, что он император и что русский крестьянин уничтожает дворянство. Это не совсем правильно, и они тут же отменили свое решение. Тут русский крестьянин взял вилы и пошел бить французов.
Но системы у нас похожи. Абсолютно две одинаковые системы схлестнулись. Они поступали точно так же, как поступали бы и мы. И в этом их ошибка. Просто наша страна оказалась мощнее, темнее и терпеливее.
Беседовал Юрий РОСТ
(9.05.1924 - 12.06.1997) родился в Москве в семье профессиональных партийцев. В 1934 г. вместе с родителями переехал в Нижний Тагил, куда отец был направлен первым секретарем горкома партии. В 1937 г. родители были арестованы, отец расстрелян, мать сослана в карагандинский лагерь. Б.Окуджава возвратился в Москву, а в 1940 г. переехал к родственникам в Тбилиси. В школьные годы трудился рабочим, в 1942 г. (из 9 класса) добровольцем ушел на фронт. Воевал на Северо-Кавказском фронте, был ранен. В 1945 г. демобилизовался, поступил на филологический факультет Тбилисского университета, который окончил в 1950 г. По распределению работал учителем в деревне Шамордино Калужской области, затем в Калуге, где регулярно публиковался в местных газетах. Тогда же в Калуге вышла его первая книга стихов. Б. Окуджава - автор нескольких сборников автобиографических рассказов и повестей, а также нескольких романов, сценариев и пьес.
Первые песни сочинил еще во время войны, однако выступать с исполнением своих песен начал только в 1956 г. В 60-е гг. его песни стали звучать в кинофильмах. Советский истеблишмент встретил песни Окуджавы резким неприятием, но в конечном счете - победила любовь многочисленных почитателей поэта, так что свои последние годы он прожил вполне триумфально. Скончался в Париже, похоронен в Москве на Ваганьковском кладбище. В 1998 г. учреждена Государственная премия имени Булата Окуджавы в области литературы. В Переделкино (под Москвой) открыт дом - музей поэта Он написал более 800 стихотворений и почти 200 из них - авторские песни. Произведения Б.Окуджавы переведены на множество языков и изданы во многих странах мира.
ЗДЕСЬ ПТИЦЫ НЕ ПОЮТ...
Песня из кинофильма «Белорусский вокзал»
Здесь птицы не поют,
Деревья не растут,
И только мы плечом к плечу
Врастаем в землю тут.
Горит и кружится планета,
Над нашей родиною дым.
Нас ждет огонь смертельный,
И все ж бессилен он.
Сомненья прочь, уходит в ночь отдельный
Едва огонь угас, - Звучит другой приказ,
И почтальон сойдет с ума,
Разыскивая нас.
Взлетает красная ракета,
Бьет пулемет неутомим,
И, значит, нам нужна одна победа,
Одна на всех - мы за ценой не постоим.
От Курска и Орла
Война нас довела
До самых вражеских ворот...
Такие, брат, дела.
Когда-нибудь мы вспомним это -
И не поверится самим...
А нынче нам нужна одна победа,
Одна на всех - мы за ценой не постоим.
Нас ждет огонь смертельный,
И все ж бессилен он.
Сомненья прочь. Уходит в ночь отдельный
Десятый наш десантный батальон.
1969
ПЕСЕНКА О ЛЕНЬКЕ КОРОЛЕВЕ
Б. ФедоровуВо дворе, где каждый вечер всё играла радиола,
где пары танцевали, пыля,
ребята уважали очень Леньку Королева
и присвоили ему званье короля.
Был король, как король, всемогущ. И если другу
станет худо и вообще не повезет,
он протянет ему свою царственную руку,
свою верную руку, - и спасет.
Но однажды, когда «мессершмитты», как вороны,
разорвали на рассвете тишину,
наш Король, как король, он кепчонку, как корону -
набекрень, и пошел на войну.
Вновь играет радиола, снова солнце в зените,
да некому оплакать его жизнь,
потому что тот король был один (уж извините),
королевой не успел обзавестись.
Но куда бы я ни шел, пусть какая ни забота
(по делам или так, погулять),
всё мне чудится, что вот за ближайшим поворотом
Короля повстречаю опять.
Потому что на войне, хоть и правда стреляют,
не для Леньки сырая земля.
Потому что (виноват), но я Москвы не представляю
без такого, как он, короля.
1957
В НАШЕМ ДОМЕ ВОЙНА ОТГРЕМЕЛА...
В нашем доме война отгремела,
вновь земля зеленеет.
Злые пули по кровь не летят.
Женихи навсегда молодые,
с фотографий военных глядят...
А годы, поверьте, уходят -
А годы, поверьте, уходят -
Назад вернуться, назад не хотят...
ВОЙНА БУЛАТА
День Победы мы празднуем в его день рождения. Это случайно.
Война присутствовала в его жизни, а потом в прозе и стихах. Это закономерно.
Тихо, сердечно, без пафоса, с юмором и талантом он нам пропел свою и наши жизни. Он нам предлагал решения, которые были слишком хороши для ожесточенного людьми времени.
Я очень люблю Булата Шалвовича. К счастью, не один. Когда он прощался с нами в Театре им. Вахтангова, я поставил видеокамеру и в течение многих часов снимал людей, которые пришли к нему. Они шли бесконечной чередой, на мгновение останавливаясь у гроба и навсегда оставаясь на пленке.
Эти люди: пожилые, средних лет и вовсе пацаны - разные совсем - вселяли надежду. У них у всех были хорошие лица. У военных, у штатских, у женщин и мужчин. Было не очень много цветов, потому что большинство приходили с одной розой или гвоздикой, но это ничего… Цветы были знаком любви, как взгляд неподдельной печали. Он нас оставил одних. Но он был.
В ту пору все вспоминали об Окуджаве, печатали воспоминания и приводили его слова для последнего свидания с читателем. Их было немного - он не очень любил давать интервью, и, кажется, они все напечатаны.
То, что мы предлагаем вам, - разговор на кухне у Окуджавы в Безбожном переулке. О его жизни и о войне. Не знаю, почему я не напечатал текст раньше. Вероятно, в нем было больше доверительности, чем требовала газета. Да и стройности в нем необходимой не наблюдалось. Он говорил - я слушал, не навязывая темы. Слава богу. Тогда мы были вдвоем, сейчас присоединились вы. Давайте нальем по рюмочке за него и за Победу и послушаем.
Юрий РОСТ
– Я родился в 24-м году, 9 мая, у Грауэрмана, на Арбате. Первая моя квартира - дом 43. Квартира на 4-м этаже, средних размеров по коммунальным масштабам, пять соседей. Раньше это была квартира фабриканта Каневского, нэпмана. После нэпа он был директором своей же фабрички. А потом уехал во Францию с семьей.
В семье у него была дочка Жоржетта. Старше меня на год, моя подружка.
Уезжать она не хотела. Была пионеркой яростной. Но ее отправили к родителям, а оттуда Жоржетта написала, как там ей замечательно и с каким ужасом вспоминает она эту коммунальную квартиру.
Отец мой был прислан в Комакадемию из Грузии учиться. И на Арбате ему дали две маленькие комнатки в той коммуналке. И мать жила с нами. После моего рождения отца отправили обратно на Кавказ. Он продолжал работать комиссаром грузинской дивизии. А мама работала в аппарате горкома партии здесь.
А потом пришло время мне учиться. И меня отправили в Тбилиси, где я поступил в первый класс. Не в самом начале года, а в середине года как-то. У мамы была сестра в Тбилиси, это моя вторая мать, которая, по существу, со мной всегда возилась. Я ее даже до четырех лет называл мамой. И я учился там в первом классе частично. Это был такой странный первый класс, где были экзамены по-русски. На экзамене каждому давали табличку, на табличке был нарисован лабиринт. В центре лабиринта - колбаса, а снаружи - мышка, нужно было найти кратчайший путь до колбасы. О Пушкине мы не слышали ничего, Пушкин не существовал. Лермонтов не существовал, Толстой не существовал. Все они были помещиками.
Потом отец работал уже секретарем Тбилисского горкома партии. У него были нелады с Берия очень серьезные. И дошло до того, что отец мой поехал в Крым, к Серго Орджоникидзе, и попросил направить его на работу в Россию, потому что в Грузии он работать не мог. И Серго отправил его на Урал. Парторгом ЦК на вновь строящийся в первой или второй пятилетке вагоностроительный завод.
Вот в 32-м году отец отправился на Урал, там еще были дикая тайга и несколько бараков, а потом выписал и нас. Я жил там, учился до ареста отца. До февраля 37-го года.
Мы вернулись в Москву. Опять в эти же две комнаты. Мать, конечно, исключили из партии тут же. Она устроилась кассиром в какую-то артель. И занималась тем, что в свободное время бегала, добивалась приема у Берия, чтобы сказать ему: ты же знал его по работе, он не может быть троцкистом или английским шпионом. Она добивалась, добивалась до тех пор, пока не пришли однажды ночью и не забрали ее тоже.
Я остался с бабушкой. В это время был уже брат. Он родился в 34-м году. Ему в
37-м году было три года. Мы очень боялись, что нас возьмут в какой-то спецдом, но нас не взяли. Жили мы впроголодь. Страшно совершенно. Я продолжал учиться в школе в Юрловском, на Арбате, которую сейчас снесли (69-я школа). Учился плохо. Курить начал, пить, девки появились. Московский двор, матери нет, одна бабушка в отчаянии. Я стал дома деньги подворовывать на папиросы. Связался с блатными какими-то. Как я помню, у меня образцом человека молодого был московско-арбатский жулик, блатной. Сапоги в гармошку, тельняшка, пиджачок, фуражечка, челочка и фикса золотая.
Кончилось тем, что бросил школу и пошел на завод точной механики. Он назывался очень звучно. Это была мастерская по ремонту пишущих машинок.
- А что представлял собой Арбат?
Арбат? Я Арбат познавать стал сейчас по-настоящему. Потому что тогда это была моя улица, никто о ней не говорил, как сейчас. Она была в ряду других улиц, обычная улица. Единственная привилегия, которая у нее была, - она была правительственной трассой, поэтому на ней было море топтунов всяких. И переодетых, и в форме - улица с особым режимом.
- Потому что на ближнюю дачу Сталин ездил?
На ближнюю дачу в Дорогомилово.
- Вы ощущали себя сыном врагов народа?
Я испытывал это на себе ежечасно, во всех смыслах. Но я считал, что это ошибка. Я был очень политический мальчик. И я знал, что мои родители такие коммунисты, каких не бывает вообще в природе. Произошла ошибка какая-то. И когда это до Сталина дойдет, он все исправит.
- На что же вы жили?
Нищенский быт. Бабушка как вдова слесаря получала 34 рубля пенсии. И тетка из Тбилиси, сестра матери, присылала.
Она уехала из Тбилиси в Воронцовку, крупное село очень, где устроилась учительницей в школе. И зарабатывала, чтобы нам помогать.
- Воронцовка в Грузии?
Да. Там русские села были. Богдановки и Воронцовки.
Потом, в конце 40-го года, тетка решила меня отсюда взять. Потому что я совсем отбился от рук, учиться не хотел, работать не хотел. Я приехал в Тбилиси перед самой войной. Стал учиться - неважно сначала, потом все лучше и лучше.
- А как с грузинским языком?
Я в русской школе был. Грузинских школ было с десяток. В русских школах учились русские, армяне, евреи. Некоторые грузины учились в русских школах. Потом пришла война, но мне еще рано было уходить. Я, конечно, начал бомбардировать военкомат. С приятелями мы требовали, чтобы нас забрали в армию. Мы охаживали капитана Качарова. Он сначала орал на нас, топал ногами, потом привык и, чтобы отвязаться, поручил повестки разносить. Мы ходили по дворам. Нас били за эти повестки, бывало. Горесть приносили.
- Это какой район?
Тогда он назывался район Берия. Самый центральный, там, где консерватория, где оперный театр, проспект Руставели, улица Грибоедова. Очень хороший район. Я учился в 101-й школе. Это знаменитая школа у базара. Школа шпаны и хороших учеников. Все были страшная шпана и в то же время хорошие ученики.
Потом я ушел из школы. Работал на заводе учеником токаря, занимался ровировкой стволов огнемета. Что такое ровировка, до сих пор не знаю. Что-то тяжелое мы делали изо дня в день, из ночи в ночь, по 14-16 часов безвылазно. А я все ходил в военкомат, надоедал. Наконец этот Качаров не выдержал и сказал: вот вам повестки. Мы сели и сами себе их написали.
- Сколько вам было?
17 лет. Тетка моя всполошилась, сказала, что пойдет в военкомат, что все перевернет там, что это безобразие. Я ей сказал, что, если она пойдет в военкомат, я убегу из дома.
Мы с моим другом Юрием Попенянцем получили направление в 10-й Отдельный запасной минометный дивизион. В Кахетии он располагался.
Это был апрель 42-го года. Мы ходили в своем домашнем, присяги не принимали, потому что формы не было. А потом нам выдали шапки альпийских стрелков, и мы, обносившиеся, босиком, в этих альпийских широкополых шляпах, запевая и ударяя босыми ногами в грязь, ходили строем.
Жили мы в палатках. Постепенно подходило дело к осени. Вино начали гнать. Солдат угощали. Мы воровали. Все было.
А потом в один прекрасный день осенний нас передислоцировали в Азербайджан. Там мы пожили немножко, мечтая попасть на фронт. Потому что здесь кормили плохо, а все рассказывали, что на фронте кормят лучше. Там фронтовая пайка, там не нужно козырять, там своя жизнь. Фронт был вожделенным счастьем. Все мечтали об этом.
Однажды нас вдруг подняли. Повезли в баню и после помывки выдали новую форму.
Привезли нас, чистеньких, в Дом офицеров в Тбилиси.
А мой дом, где тетка живет, находился рядом с Домом офицеров. На улице Грибоедова.
Начался митинг многочасовой. Художественная самодеятельность. И я смылся домой. Меня быстренько чайком напоили домашним. И я сказал, что, по всей вероятности, отправят на фронт.
Но повезло: не на фронт, а под Тбилиси, в какой-то военный городок за колючей проволокой. Там мы изучали искусство пользования ручной гранатой. Раздали гранаты и предупредили, что если сунуть неудачно капсулу внутрь, то тут же взрыв, и все. Гранаты заставили на пояс прицепить, капсулы отдельно, и с этим добром велели лечь спать. Мы ложились медленно, стараясь не дышать. Ночь была страшная. Полный ужас.
Утром смотрим: стоят новенькие американские «студебеккеры», наши минометы прицеплены к ним. По машинам! Скорее, скорее. Эшелоны стоят. Погрузка. Начинаем грузить каждый свой миномет.
Начинаем грузиться, думаю: как же своим сообщить? И вижу: на станции стоит в гражданском какой-то мужчина, грузин. Солидный. Я подбегаю к нему и говорю: «Вы знаете, вот сейчас на фронт отправляют неожиданно, у меня тетя здесь. Я вам дам телефон, вы ей позвоните, скажите, что вы видели меня, что я жив и здоров, что меня отправляют на фронт».
- О родителях вы ничего не знали?
Нет, конечно. И начались наши фронтовые скитания.
Это была Отдельная минометная батарея, которая придавалась разным частям. Вот мы едем-едем, нас должны придать такому-то полку. Приезжаем, оказывается, там уже батарея есть. Потом несколько дней ждем, потом нас отправляют в другое место. Опять эшелон, опять придают какому-то полку. Придали, оказывается, у нас нет довольствия. Все жрут, а нам есть нечего. Что делать? И командир нам как-то говорит, что надо самим еду доставать. Мы по парам разделились и пошли по разным кубанским селам просить милостыню. Кто что давал, все в общий мешок приносили. В казарме все это раскладывали на одинаковые кучки. Потом один отворачивался: «Кому?». - «Тому». Так раздавали. И командиры питались, и мы.
Потом попали на фронт. Где меня ранило весьма прозаически. Из крупнокалиберного пулемета, с самолета. «Рама» летала и постреливала. Случайно какая-то пуля раздробила кость и застряла в бедре. Я долго ее потом носил на веревочке…
- Вы так и не успели повоевать толком?
Нет. Месяца полтора. Я вообще в чистом виде на фронте очень мало воевал. В основном скитался из части в часть. А потом - запасной полк, там мариновали. Но запасной полк - это просто лагерь. Кормили бурдой какой-то. Заставляли работать. Жутко было. Там уже содержались бывшие фронтовики, которые были доставлены с фронта. Они ненавидели это все.
Осенью 43-го года - опять баня, опять новая одежда. Эшелон. И повезли. Слух пошел, что под Новороссийск нас везут. По пути шел грабеж полей, к тому же к поезду выходили крестьяне. Со жратвой.
- Меняться?
Все меняли. Мы им американские ботинки рыжие, они взамен тоже ботинки, но разбитые, и еще в придачу кусок хлеба и сала кусок.
Поэтому мы приехали к месту назначения грязные, рваные, похожие на обезьян, спившиеся. И командиры, и солдаты. И нас велели отправить в Батуми, в какую-то воинскую часть, приводить в чувство. Там казармы, на полу солома, прямо на соломе мы спали. Ничего не делали. Я запомнил только то, что повели нас на экскурсию: почему-то дачу Берия смотреть. Роскошный белый дом на холме. Разрешили через окна посмотреть убранство. Роскошная столовая, громадная, барская. А товарищи мои были в прошлом профессиональные жулики. Очень добрые ребята.
Они там побегали по даче, разнюхали. Мы пришли, лег-
ли спать. Ночью я проснулся - их нет. К утру в казарму пришли какие-то люди, и ребят арестовали. Выяснилось, что ночью они все столовое серебро в скатерть - и унесли. Ночью же отнесли в скупку. Их выследили. Мы обсуждаем, что им грозит? Расстрел? Нас торопят, в маршевую роту скорее-скорее, под Новороссийск. Поэтому нас толком даже не успели переодеть, а этих выпустили, потому что все равно на фронт. Они пришли, смеются.
А нас погрузили на баржу и повезли под Новороссийск. У нас почему-то много вина всякого: пьем и плывем, пьем и плывем. Потом стали слышать уже выстрелы. Потом долго стояли, нас не выпускали. Однажды ранним утром нас построили на палубе. Пришел какой-то фронтовой начальник. Он посмотрел на нас и ушел. Мы еще день простояли, и нас отправили обратно. В таком виде не принимают.
Меня вновь отправили в запасной полк, где я опять мучился, пока не пришли вербовщики. Выбирать. Я уже на фронте побывал, я уже землянки порыл, я уже наелся всем этим. Я стараюсь сачковать, куда-нибудь полегче.
- То есть романтизм, с которым вы рвались на фронт, уже весь был разрушен?
Никакого романтизма. Пожрать, поспать и ничего не делать - это главное.
Один офицер набирает в артиллерию большой мощности, резерв Главного командования. Стоит где-то в Закавказье, в горах. Не воевала с первого дня. И не предполагается, что будет воевать. Подумал: что там-то может быть трудного? Снаряды подносить - эта работа мне не страшна. А что еще? Думаю: такая лафа. И я завербовался.
Большинство ребят на фронт рвались. Потому что там жратва лучше была. И вообще повольнее было. Если не убьют, значит, хорошо. А я пошел в эту часть…
Нас повезли высоко в Нагорный Карабах, там, в Степанакерте, располагалось то ли Кубанское, то ли Саратовское пехотное училище. И меня перевербовали в него курсантом. Я посчитал: через полгода буду младшим лейтенантом, хромовые сапожки… Там никто ничего не спрашивал, а у меня к тому же высокое девятиклас-сное образование.
Зачислили меня, и началась муштра невыносимая. Такая муштра началась, что не дай бог. Полгода ждать - умру. Я человек нетерпеливый. Месяца три промучился. Иду к замполиту, разрешите доложить: так, мол, и так, отец мой арестован, враг народа. Он говорит, сын за отца не отвечает. Я говорю, я знаю все, но на всякий случай, чтобы вы не сказали, что я скрыл. Молодцом, говорит, правильно сделали. Идите, работайте спокойно. И я с горьким сердцем пошел работать спокойно. На следующее утро построение после завтрака. «Окуджава, Филимонов, Семенов, выйти из строя, остальным - направо, на занятия шагом марш!». И все пошли. А нам - продаттестаты и назначение в артиллерийскую часть, из которой меня переманили. И я с легким сердцем поехал сам за себя отвечать. Приехал туда, в горы. В диком месте расположены эти гаубицы, там все озверели от муштры и безделья. И занятия там такие: если с гаубицей - тогда нормально, но когда, не дай бог, выезды ночные - это кошмар. Ночью по тревоге вся эта громадина, весь этот полк со всеми своими гаубицами, приспособлениями идет на специальное место, и там начинают по всем правилам устава устанавливать эти гаубицы. Их надо погрузить в землю независимо от грунта. И все роют, все роют и роют. Всю войну я рыл…
Ковырялся я там, пока у меня не открылась рана. Отправили в госпиталь, а потом дали отпуск по ранению на три месяца, и я поехал в Тбилиси. Стал на учет и, чтобы не тратить времени, пошел в свою же школу и экстерном стал сдавать 10-й класс. И сдал.
- Требования для фронтовиков были другие?
Никаких: что хочешь говори, фронтовик наш Булат пришел! Мне поставили тройки и дали аттестат, а тут кончилась война. Кончилась война, и, как все, иду в Политехнический институт, хотя в математике не смыслю абсолютно. Без всяких экзаменов - как фронтовик, инвалид второй группы. Становлюсь студентом, получаю стипендию как фронтовик, ничего не понимаю и полгода там трачу, а потом соображаю, что это не мое. Быстро перекантовываюсь…
Многие на войне чувствовали, что они необходимы. Позже они вспоминали о тех годах как о лучшем времени жизни.
Я очень жалею этих людей. На фронте были свои достоинства, какая-то раскованность, возможность сказать правду в лицо, себя проявить, было какое-то братство. И все, пожалуй. Война учила мужеству и закалке, но закалку и в лагере получали.
А в основном это был ужас и растление душ. И там были люди, которые вспоминают лагерь с удовольствием. Сидела с моей матерью одна женщина. И потом, когда встречались каторжанки, говорили о прошлом, о кошмарах лагеря, она счастливо вспоминала: «А помнишь, как жили дружно, как я вам супы разливала? Вот было время!».
Я хотел сказать другое. Когда я отправился на фронт, во мне бушевала страсть защищать, участвовать, быть полезным. Это был юношеский романтизм человека, не обремененного заботами, семьей. Я не помню, чтобы простой народ уходил на фронт радостно. Добровольцами уходили, как ни странно, интеллигенты, но об этом мы стыдливо умалчиваем до сих пор. А так война была абсолютно жесткой повинностью. Больше того, рабочие, как правило, были защищены литерами всякими, потому что нужно было делать снаряды. А вот крестьян отдирали от земли.
Аппарат подавления функционировал точно так же, как раньше, только в экстремальных условиях - более жестко, более откровенно.
Я, помню, написал один материал военный: войну может воспевать либо человек неумный, либо, если это писатель, только тот, кто делает ее предметом спекуляции. И поэтому все эти повести и романы наших военных писателей я не могу читать, я понимаю, что они недостоверны. Редко кто бывал достоверным. Люди придумывали свою войну и себя в ней.
На фронте у меня были хорошие и милые друзья. Потом случилось, что я нашел самого близкого из них и ему написал. Оказалось, что он работает директором школы… Я писал письма: а помнишь, а помнишь... наконец он мне радостно сообщил, что едет в командировку в Москву. Это был 57-й год, перед фестивалем молодежи. Я был такой счастливый, я так нервничал. Наконец он приехал, мы с ним встретились, он купил водки, я закуски, начали выпивать и разговаривать, передо мной сидел другой человек. Я постепенно скисал, скисал. Мы все допили, он уехал, и я его больше не видел. Он мне писал несколько раз. Видимо, он что-то почувствовал. Потом стала появляться критика против меня с начала 70-х годов, тут он написал мне письмо, что поделом тебе, пишешь всякое говно, неправильно… И на этом все кончилось. Это был самый близкий товарищ, а остальные как-то разлетелись.
- Вас связывало только прошлое, оно ушло, и все?..
Во-первых, только прошлое, во-вторых, только очень узкая сфера деятельности… Но у меня с ним было нечто общее, духовное. Он любил стихи, и мы с ним по ночам читали стихи друг другу потихонечку. Однажды нас загнали в какой-то темный барак, и вдруг я слышу: в уголке вполголоса кто-то романс поет. И я запел ночью громче и почувствовал, что он весь вибрирует от счастья, что кто-то есть, кто может поддержать. Тут вдруг лейтенант какой-то ворвался и закричал: кто тут пессимизм разводит? Прекратить! И мы на этой почве как-то сошлись.
- И потом он со временем превратился в этого лейтенанта?
А он и был таким, одно другому не мешало. Он Сталина оправдывал, Сталин - это наша сила, а мне этот герой был чужд совершенно. Позже этот друг прочитал Школяра, был возмущен, потому что его интересовал героизм советских воинов, а там, черт-те что там было. У него уже выработалось то, что было, а писать-то надо то, что надо. Просчеты, поражения - все это умалчивается. В русско-японской войне нам наложили по первое число. Нет, выступает муж и говорит: ну, может быть, в целом войну проиграли, но отдельные-то сражения блистательно выигрывались нашими войсками. Финскую кампанию, по существу, мы тоже проиграли. Никто же об этом не говорит.
А теперь особенно. Прошлые 60 лет вообще превратились в ложь. В зале Чайковского поэтический вечер. Я выхожу, читаю стихи против Сталина, против войны, и весь зал аплодирует (это я, к примеру, говорю). Потом выходит Андрей Дементьев и читает стихи о том, как славно мы воевали, как мы всыпали немцам, так пусть они знают свое место, пусть помнят, кто они такие, и зал опять аплодирует.
Мало кто думает о том, что немцы сами помогли Советскому Союзу себя победить: представьте себе, они бы не расстреливали, а собирали колхозников и говорили им - мы пришли, чтобы освободить вас от ига. Выбирайте себе форму правления. Хотите колхоз - пожалуйста, колхоз. Хотите единоличное хозяйство - пожалуйста. На заводах то же самое - делайте свою жизнь. Если бы они превратили наши лозунги в дело, они могли бы выиграть войну. У них была, конечно, жуткая ошибка с пропагандой. Своей исключительной жестокостью они спровоцировали народный гнев. Та же самая ситуация была и с Наполеоном, он же вошел в Россию, и сразу были брошены прокламации, что он идет освободить русское крестьянство от рабства. Что сделал русский крестьянин? Он тут начал резать своих помещиков и понес продовольствие… Но потом Наполеону подсказали, что он император и что русский крестьянин уничтожает дворянство. Это не совсем правильно, и они тут же отменили свое решение. Тут русский крестьянин взял вилы и пошел бить французов.
Но системы у нас похожи. Абсолютно две одинаковые системы схлестнулись. Они поступали точно так же, как поступали бы и мы. И в этом их ошибка. Просто наша страна оказалась мощнее, темнее и терпеливее.
Беседовал Юрий РОСТ
9 мая исполнилось бы 85 лет великому барду поколения шестидесятников Булату Окуджаве. Пройдя через всю войну, Окуджава писал о войне не так, как все - "непарадно и лирично". Воспоминания военных лет он пропустил через сердце и создал строки, которые до сих пор помнят во всех постсоветских республиках.
Песни Окуджавы поют каждый год в его день рождения, удивительным образом совпавшим с днем Победы в Великой Отечественной. Об этом совпадении Борис Шалвович говорил всегда радостно, но без эйфории. Для бывшего фронтовика, потерявшего родителей во время репрессий 30-х годов, многое, в том числе слава, казалось незначительным по сравнению с тем, что пришлось пережить еще в юности.
Так сложилось, что о жизни великого русского поэта Булата Окуджавы известно гораздо меньше, чем о его творчестве. "Все-таки полугрузин, полуармянин, хоть и совершенно обрусевший: он не любил говорить о себе, приберегал для интервью десяток баек и неизменно их повторял практически наизусть", - рассказала "Огоньку" супруга поэта Ольга Окуджава (Арцимович).
Булат Шалвович Окуджава родился в 1924 году в Москве. Через тринадцать лет его отец был расстрелян, а мать на годы и годы отправлена в лагеря. Сына "врагов народа" взяла на воспитание сначала бабушка, потом тетка.
"Я был очень "красным мальчиком"", - вспоминал Булат Шалвович в литературном альманахе "45-я параллель" , - и искренне верил всему тому, что происходит у нас в стране. Три четверти века идеология безумия: коммунистическая утопия, захлестнувшая всю страну...".
Военные годы
В 1942 году семнадцатилетний Окуджава с товарищами пришел в тбилисский военкомат с просьбой отправить их добровольцами на фронт. Увидев школьников, капитан Качаров обратился к Булату:
" Тебе сколько лет, Окуджава? Ты хоть школу окончил?
Семнадцать. Девятый класс.
Ну вот что, - потерял терпение Качаров. - Чтобы я вас здесь больше не видел, ясно? Надо будет, сами вызовем. Все. Бывайте здоровы, школяры".
Друзья разошлись по домам. А через несколько дней Окуджава вновь появился у капитана Качарова, и вновь получил отказ. Штурм военкомата продолжался полгода. Все это время юноша работал на заводе учеником токаря и занимался ровировкой стволов огнемета, отдавая работе по 14 часов в сутки, пишет "Труд" .
Мечты о фронте не отпускали его и на заводе. Вытачивая детали, он думал о том, как пойдет с оружием на врага.
В конце концов, настойчивость Окуджавы взяла свое. Капитан Качаров сдался. Вернувшись домой, Булат сообщил новость тете, а та объявила ему, что ни за что не пустит его на фронт. Тут уже не выдержал сам Булат. "Я уже вполне взрослый. Я буду воевать. Или убегу из дома", - ответил он.
Окуджава стал одним из сотен тысяч добровольцев, уходивших на фронт поэшелонно, побатальонно. Спустя годы он скажет: "Воевал не я. Воевал юноша с моим именем и фамилией. Он был романтичен, как, впрочем, и большинство его сверстников, он был сыном "врагов народа", и это его ранило и побуждало идти на фронт, чтобы доказать всем, чтобы все видели, что значит для него его прекрасная, единственная, неповторимая отчизна".
Уже через месяц Окуджава был на передовой. Принимая участие в настоящих боях, он стал свидетелем того, как гибнут его товарищи. Но сам поэт чудесным образом "уходил от пули":
Я ухожу от пули, делаю отчаянный рывок.
Я снова живой на выжженном теле Крыма.
И вырастают вместо крыльев тревог
За моей человечьей спиной надежды крылья.
Это строчки были написаны в 1958 году... А в том страшном 42-ом он, как и тысячи других солдат, находившихся в окопах, каждый день рисковал жизнью. "В окопах атеистов не водится", - говорили тогда. Но и верующим в привычном понимании этого слова Окуджава не был.
Его религией были вечные ценности, о которых он так часто пел в своих песни, и из-за которых друзья в шутку сравнивали его с Ганди.
Возвращение домой
В 1945 году 21-летний Булат Окуджава вернулся в Тбилиси, где поступил на филологический факультет Тбилисского университета, пишет портал bards.ru .
Через пять лет его по распределению отправили работать учителем - сначала в деревне, а затем в одной из школ Калуги. Уроки Окуджавы редко кто прогуливал. Некоторые ученики оставались даже после занятий, чтобы обсудить очередную книгу или послушать стихи своего учителя.
Через некоторое время Булат Шалвович вернулся в Москву, на свою историческую родину - Арбат. Здесь он начал исполнять свои песни под гитару. Его первые сочинения - "Сентиментальный марш", "Песенка о полночном троллейбусе", "Московский муравей" - быстро становятся популярными в народе.
Магнитофонные записи Окуджавы многократно переписывали, передавали из рук в руки. Но поистине всенародную славу Окуджаве принесла песня, написанная для фильма Андрея Смирнова "Белорусский вокзал". Как признавался сам Окуджава, вначале предложение Смирнова ему не понравилось.
"Фильм требовал стилизации текста под стихи военного времени. По мысли режиссера, стихи должны исходить не от профессионала, а от человека, сидящего в окопе и пишущего для однополчан о своих друзьях. Мне казалось, что у меня стилизации не получится, поскольку я всегда стремился писать о войне глазами человека мирного времени. А тут надо было сочинять словно "оттуда", из войны. Но тогда, на фронте, мы совсем по-другому думали, по-другому говорили и по-своему пели. Отыщу ли я слова тех лет? И вдруг "сработала" память. Неожиданно вспомнился фронт. Я как бы воочию увидел этого самодеятельного фронтового поэта, думающего в окопе об однополчанах. И тут же сами собой возникли слова будущей песни "Мы за ценой не постоим..."", - приводит слова поэта сайт peoples.ru.
На западе интерес к творчеству барда появился в 1968 году, после того как были выпущены первые диски с песнями Окуджавы - в Париже и Польше.
"Конечно, он был поэтом пушкинской породы, - пишет о поэте в журнале "Алеф" Марина Гордон. - Для уставших, отчаявшихся и сомневающихся он оставил в утешение молитву, вложив ее в уста эпатажника Вийона (которому, при всем его таланте, такая простота взаимоотношений с Богом и не снилась). Для собратьев по перу Булат сформулировал универсальный критерий творчества, сказав: "Каждый пишет, как он дышит". Для бардов стал камертоном".
Последние годы
Вышестоящие власти всегда настороженно относились к поэту. За вольные высказывания его даже исключили из партии и поставили в список неблагонадежных, пишет "АиФ" . В квартире Окуджавы даже установили "жучки". Об этом он узнал только в перестроечные времена, когда в газетах стали публиковать документы из архивов КГБ.
"Как-то в печать попала расшифровка нашего с Булатом разговора, - рассказывает Ольга Окуджава, - В этом разговоре была фраза, которую он мог сказать только наедине. Конечно, мы понимали, что нас могут слушать, но все-таки как-то не верилось. Бывало, под окном стояла машина, так называемый "черный ворон". Случалось, что по улицам за нами по пятам ходили агенты, но про "жучков" у постели мы даже не догадывались".
С началом перестройки Булат Шалвович стал принимать активное участие в политической жизни страны. В 1990 году он вышел из КПСС, а через год стал членом комиссии по помилования при президенте РФ.
В том же году Окуджаве срочно потребовалась операция на сердце. Родственники привезли его в американскую клинику, где врачи запросили за лечение десятки тысяч долларов. Деньги тогда нужны были срочно, и, по словам друга поэта Эрнста Неизвестного, он собирался заложить свой дом, чтобы помочь Булату. В результате всю необходимую первоначально сумму в долг выделило немецкое издательство.
Булат Окуджава умер в Париже 12 июня 1997 года на руках своей второй официальной жены Ольги. Похоронили поэта в Москве на Ваганьковском кладбище.
Материал подготовлен Интернет-редакцией www.rian.ru на основе информации открытых источников