Послесловие Вл. НИКОЛАЕВА Рисунки Ф. ГЛЕБОВА Оформление С. ПОЖАРСКОГО
ПИСЬМО. ЗА ГОЛУБЫМ РАКОМ
Помню просторный грязный двор и низкие домики, обнесенные забором. Двор сеял у самой реки, и по веснам, когда спадала полая вода, он был усеян щепой и ракушками, а иногда и другими, куда более интересными вещами. Так, однажды мы нашли туго набитую письмами сумку, а потом вода принесла и осторожно положила на берег я самого почтальона. Он лежал на спине, закинув руки, как будто заслонясь от солнца, еще совсем молодой, белокурый, в форменной тужурке с блестящими пуговицами: должно быть, отправляясь в свой последний рейс, почтальон начистил их мелом.
Сумку отобрал городовой, а письма, так как они размокли и уже никуда не годились, взяла себе тетя Даша. Но они не совсем размокли: сумка была новая, кожаная и плотно запиралась. Каждый вечер тетя Даша читала вслух по одному письму, иногда только мне, а иногда всему двору. Это было так интересно, что старухи, ходившие к Сковородникову играть в «козла», бросали карты и присоединялись к нам. Одно из этих писем тетя Даша читала чаще других - так часто, что, в конце концов, я выучил его наизусть. С тех пор прошло много лет, но я еще помню его от первого до последнего слова.
«Глубокоуважаемая Мария Васильевна!
Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца тому назад я, согласно его предписаниям, покинул шхуну, и со мной тринадцать человек команды. Надеясь вскоре увидеться с Вами, не буду рассказывать о вашем тяжелом путешествии на Землю Франца-Иосифа по плавучим льдам. Невероятные бедствия и лишения приходилось терпеть. Скажу только, что из нашей группы я один благополучно (если не считать отмороженных ног) добрался до мыса Флоры. «Св. Фока» экспедиции лейтенанта Седова подобрал меня и доставил в Архангельск. Я остался жив, но приходится, кажется, пожалеть об этом, так как в ближайшие дни мне предстоит операция, после которой останется только уповать на милосердие Божие, а как я буду жить без ног - не знаю. Но вот что я должен сообщить Вам: «Св. Мария» замерзла еще в Карском море и с октября 1913 года беспрестанно движется на север вместе с полярными льдами. Когда мы ушли, шхуна находилась на широте 82°55 . Она стоит спокойно среди ледяного поля, или, вернее, стояла с осени 1913 года до моего ухода. Может быть, она освободится и в этом году, но, по моему мнению, вероятнее, что в будущем, когда она будет приблизительно в том месте, где освободился «Фрам». Провизии у оставшихся еще довольно, и ее хватит до октября-ноября будущего года. Во всяком случае, спешу Вас уверить, что мы покинули судно не потому, что положение его безнадежно. Конечно, я должен был выполнить предписание командира корабля, но не скрою, что оно шло навстречу моему желанию. Когда я с тринадцатью матросами уходил с судна, Иван Львович вручил мне пакет на имя покойного теперь начальника Гидрографического управления, и письмо для Вас. Не рискую посылать их почтой, потому что оставшись один, дорожу каждым свидетельством моего честного поведения. Поэтому прошу Вас прислать за ними или приехать лично в Архангельск, так как не менее трех месяцев я должен провести в больнице. Жду Вашего ответа.
С совершенным уважением, готовый к услугам штурман дальнего плавания
И.Климов».
Адрес был размыт водой, но все же видно было, что он написан тем же твердым, прямым почерком на толстом пожелтевшем конверте.
Должно быть, это письмо стало для меня чем-то вроде молитвы, - каждый вечер я повторял его, дожидаясь, когда придет отец.
Он поздно возвращался с пристани: пароходы приходили теперь каждый день и грузили не лен я хлеб, как раньше, а тяжелые ящики с патронами и частями орудий. Он приходил - грузный, коренастый, усатый, в маленькой суконной шапочке, в брезентовых штанах. Мать говорила и говорила, а он молча ел и только откашливался изредка да вытирал усы. Потом он брал детей - меня я сестру - и заваливался на кровать. От него пахло пенькой, иногда яблоками, хлебом, а иногда каким-то протухшим машинным маслом, и я пожню, как от этого запаха мне становилось скучно.
Мне кажется, что именно в тот несчастный вечер, лежа рядом с отцом, я впервые сознательно оценил то, что меня окружало. Маленький, тесный домик с низким потолком, оклеенным газетной бумагой, с большой щелью под окном, из которой тянет свежестью и пахнет рекою, - это наш дом. Красивая черная женщина с распущенными волосами, спящая за полу на двух мешках, набитых соломой, - это моя мать. Маленькие детские ноги, торчащие из-под лоскутного одеяла, - это ноги моей сестры. Худенький черный мальчик в больших штанах, который, дрожа, слезает с постели и крадучись выходит во двор, - это я.
Уже давно было выбрано подходящее место, веревка припасена, и даже хворост сложен у Пролома; - нахватало только куска гнилого мяса, чтобы отправиться за голубым раком. В нашей реке разноцветное дно, и раки попадались разноцветные - черные, зеленые, желтые. Эти шли на лягушек, на костер. Но голубой рак - в этом были твердо убеждены все мальчишки - шел только на гнилое мясо. Вчера, наконец, повезло: я стащил у матери кусок мяса я целый день держал его на солнце. Теперь оно была гнилое, - чтобы убедиться в этом, не нужно было даже брать его в руки…
Я быстро пробежал по берегу до Пролома: здесь был сложен хворост для костра. Вдали видны были башни - на одном берегу Покровская, на другом Спасская, в которой, когда началась война, устроили военный кожевенный склад. Петька Сковородников уверял, что прежде в Спасской башне жили черти и что юн сам видел, как они перебирались за наш берег, - перебрались, затопили паром и пошли жить в Покровскую башню. Он уверял, что черти любят курить и пьянствовать, что они востроголовые и что среди них много хромых, потому что они упали с неба. В Покровской башне они развелись и в хорошую погоду выходят на реку красть табак, - который рыбаки привязывают к сетям, чтобы подкупить водяного.
Словом, я не очень удивился, когда, раздувая маленький костер, увидел черную худую фигуру в проломе крепостной стены.
Ты что здесь делаешь, шкет? - спросил черт, совершенно как люди.
Если бы я и мог, я бы ничего не ответил. Я только смотрел на него и трясся.
В эту минуту луна вышла из-за облаков, а сторож, ходивший на том берегу вокруг кожевенного склада, стал виден - большой, грузный, с винтовкой, торчавшей за спиною.
Раков ловишь?
Он легко прыгнул вниз и присел у костра.
Что ж ты молчишь, дурак? - спросил он сурово.
Нет, это был не черт! Это был тощий человек без шапки, с тросточкой, которой он все время похлопывал себя по ногам. Я не разглядел лица, но зато успел заметить, что пиджак был надет на голое тело, а рубашку заменял шарф.
Что ж - ты говорить со мной не хочешь, подлец? - Он ткнул меня тростью. - Ну, отвечай! Отвечай! Или…
Не вставая, он схватил меня за ногу и потащил к себе. Я замычал.
Э, да ты глухонемой!
Он отпустил меня и долго сидел, пошевеливая тросточкой угли.
Прекрасный город, - сказал он с отвращением. - В каждом дворе - собаки; городовые - зверя. Ракоеды проклятые!
И он стал ругаться.
Если бы я знал, что произойдет через час, я постарался бы запомнить, что он говорил, хотя все равно не мог никому передать ни слова. Он долго ругался, даже плюнул в костер и заскрипел зубами. Потом замолчал, закинув голову - и обняв колени. Я мельком взглянул на него и, кажется, пожалел бы, если бы он не был такой неприятный.
Вдруг человек вскочил. Через несколько минут он был уже на понтонном мосту, который недавно наводили солдаты, а потом мелькнул на том берегу и исчез.
Костер мой погас, но и без костра я видел очень ясно, что среди раков, которых я натаскал уже немало, не было ни одного голубого. Обыкновенные черные раки, не очень крупные, - в пивной за таких платили копейку пара.
Холодный ветер начал тянуть откуда-то сзади, штаны мои раздувались, я стал замерзать. Пора домой! В последний раз была закинута веревка с мясом, когда я увидел на жом берегу сторожа, бежавшего вниз по склону. Спасская башня стояла высоко над рекой, и от нее спускался к берегу косогор, усеянный камнями. Никого не видно было на косогоре ярко освещенном луной, но сторож почему-то на ходу снял винтовку.
Он не выстрелил, только щелкнул затвором, и в эту минуту я увидел на понтонном мосту того, за кем он бежал. Пишу так осторожно потому, что и теперь еще не уверен, что это был человек, который час назад сидел у моего костра. Но я как будто вижу перед собой эту картину: тихие берега, расширяющиеся лунную дорогу прямо от меня к баржам понтонного моста и на мосту две длинные тени бегущих людей.
В. Каверин
ДВА КАПИТАНА
Рисунки Ф. ГЛЕБОВА
Оформление С. ПОЖАРСКОГО
Том первый
Часть первая
Глава первая
ПИСЬМО. ЗА ГОЛУБЫМ РАКОМ
Помню просторный грязный двор и низкие домики, обнесённые забором. Двор стоял у самой реки, и по вёснам, когда спадала полая вода, он был усеян щепой и ракушками, а иногда и другими, куда более интересными вещами. Так, однажды мы нашли туго набитую письмами сумку, а потом вода принесла и осторожно положила на берег и самого почтальона. Он лежал на спине, закинув руки, как будто заслонясь от солнца, ещё совсем молодой, белокурый, в форменной тужурке с блестящими пуговицами: должно быть, отправляясь в свой последний рейс, почтальон начистил их мелом.
Сумку отобрал городовой, а письма, так как они размокли и уже никуда не годились, взяла себе тётя Даша. Но они не совсем размокли: сумка была новая, кожаная и плотно запиралась. Каждый вечер тётя Даша читала вслух по одному письму, иногда только мне, а иногда всему двору. Это было так интересно, что даже старухи, ходившие к Сковородникову играть в «козла», бросали карты и присоединялись к нам. Одно из этих писем тётя Даша читала чаще других - так часто, что в конце концов я выучил его наизусть. С тех пор прошло много лет, но я ещё помню его от первого до последнего слова.
«Глубокоуважаемая Мария Васильевна!
Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца тому назад я, согласно его предписаниям, покинул шхуну, и со мной тринадцать человек команды. Надеясь вскоре увидеться с Вами, не буду рассказывать о нашем тяжёлом путешествии на Землю Франца-Иосифа по пловучим льдам. Невероятные бедствия и лишения приходилось терпеть. Скажу только, что из нашей группы я один благополучно (если не считать отмороженных ног) добрался до мыса Флора. «Св. Фока» экспедиции лейтенанта Седова подобрал меня и доставил в Архангельск. Я остался жив, но приходится, кажется, пожалеть об этом, так как в ближайшие дни мне предстоит операция, после которой останется только уповать на милосердие божие, а как я буду жить без ног - не знаю. Но вот что я должен сообщить Вам: «Св. Мария» замёрзла ещё в Карском море и с октября 1913 года беспрестанно движется на север вместе с полярными льдами. Когда мы ушли, шхуна находилась на широте 82° 55′. Она стоит спокойно среди ледяного поля, или, вернее, стояла с осени 1913 года до моего ухода. Может быть, она освободится и в этом году, но, по моему мнению, вероятнее, что в будущем, когда она будет приблизительно в том месте, где освободился «Фрам». Провизии у оставшихся ещё довольно, и её хватит до октября - ноября будущего года. Во всяком случае, спешу Вас уверить, что мы покинули судно не потому, что положение его безнадёжно. Конечно, я должен был выполнить предписание командира корабля, но не скрою, что оно шло навстречу моему желанию. Когда я с тринадцатью матросами уходил с судна, Иван Львович вручил мне пакет на имя покойного теперь начальника Гидрографического управления и письмо для Вас. Не рискую посылать их почтой, потому что, оставшись один, дорожу каждым свидетельством моего честного поведения. Поэтому прошу Вас прислать за ними или приехать лично в Архангельск, так как не менее трёх месяцев я должен провести в больнице. Жду Вашего ответа.
С совершенным уважением, готовый к услугам штурман дальнего плавания
И. Климов».
Адрес был размыт водой, но всё же видно было, что-он написан тем же твёрдым, прямым почерком на толстом пожелтевшем конверте.
Должно быть, это письмо стало для меня чем-то вроде молитвы - каждый вечер я повторял его, дожидаясь, когда придёт отец.
Он поздно возвращался с пристани; пароходы приходили теперь каждый день и грузили не лён и хлеб, как раньше, а тяжёлые ящики с патронами и частями орудий. Он приходил - грузный, коренастый, усатый, в маленькой суконной шапочке, в брезентовых штанах. Мать говорила и говорила, а он молча ел и только откашливался изредка да вытирал усы. Потом он брал детей - меня и сестру - и заваливался на кровать. От него пахло пенькой, иногда яблоками, хлебом, а иногда каким-то протухшим машинным маслом, и я помню, как от этого запаха мне становилось скучно.
Мне кажется, что именно в тот несчастный вечер, лёжа рядом с отцом, я впервые сознательно оценил всё, что меня окружало. Маленький, тесный домик с низким потолком, оклеенным газетной бумагой, с большой щелью под окном, из которой тянет свежестью и пахнет рекою, - это наш дом. Красивая чёрная женщина с распущенными волосами, спящая на полу на двух мешках, набитых соломой, - это моя мать. Маленькие детские ноги, торчащие из-под лоскутного одеяла, - это ноги моей сестры. Худенький чёрный мальчик в больших штанах, который, дрожа, слезает с постели и крадучись выходит во двор, - это я.
Уже давно было выбрано подходящее место, верёвка припасена, и даже хворост сложен у Пролома; не хватало только куска гнилого мяса, чтобы отправиться за голубым раком. В нашей реке разноцветное дно, и раки попадались разноцветные - чёрные, зелёные, жёлтые. Эти шли на лягушек, на костёр. Но голубой рак - в этом были твёрдо убеждены все мальчишки - шёл только на гнилое мясо. Вчера наконец повезло: я стащил у матери кусок мяса и целый день держал его на солнце. Теперь оно было гнилое; чтобы убедиться в этом, не нужно было даже брать его в руки…
Я быстро пробежал по берегу до Пролома; здесь был сложен хворост для костра. Вдали видны были башни: на одном берегу Покровская, на другом - Спасская, в которой, когда началась война, устроили военный кожевенный склад. Петька Сковородников уверял, что прежде в Спасской башне жили черти и что он сам видел, как они перебирались на наш берег, - перебрались, затопили паром и пошли жить в Покровскую башню. Он уверял, что черти любят курить и пьянствовать, что они востроголовые и что среди них много хромых, потому что они упали с неба. В Покровской башне они развелись и в хорошую погоду выходят на реку красть табак, который рыбаки привязывают к сетям, чтобы подкупить водяного.
Словом, я не очень удивился, когда, раздувая маленький костёр, увидел чёрную худую фигуру в проломе крепостной стены.
Ты что здесь делаешь, шкет? - спросил чёрт, совершенно как люди.
Оценил книгу
Когда мой муж рассказывает своим друзьям о России, у него получается такая потрясающая утопическая картинка, что только ненормальный не захочет жить в этом идеальном месте, рае на земле. Похожая ситуация и с романом Каверина «Два капитана». Читаешь и умиляешься утопической картинке Советского Союза. И если бы не 2012 год, если бы не уже давно рассекреченные документы, да и свидетельства очевидцев, которым теперь некого бояться, то так бы и поверила в те прекрасные 20-е и 30-е годы XX столетия в Советском Союзе: справедливое правительство, честные и замечательные люди, все блага для жизни каждого советского гражданина. А главное – злодеи всегда в конце концов получают по заслугам. Ах, почему я тогда не жила! Слава богу, что не жила. Ведь все это наносная картинка-переводка на сознании читателя, скрывающая настоящую жизнь тех лет, страх и ужас, ощущение, что кругом предатели. Хотя большинство граждан действительно верили в свое советское счастье. Но не будем о политике, ибо неблагодарное это дело. Давайте поговорим о вечном, о литературе.
Трудно передать чувство восторга, которое охватило меня после прочтения первых же строк романа! И эта книга до сих пор проходила мимо меня?! Но с другой стороны даже хорошо, что я прочитала ее именно теперь, неспешно и с наслаждением, вне школьной программы. Действительно, это монументальный и многослойный роман о любви, о дружбе, о справедливости, о чести, о долге и еще много о чем. Только вот с первых же страниц мне не понравился главный герой. И чем больше читала, тем меньше он мне нравился. Честно говоря, сомнительные у него представления о всех вышеперечисленных качествах. Он человек, приносящий окружающим горе, начиная со своего отца (вообще не представляю, как можно жить с таким грузом вины) и заканчивая чужими людьми. При этом у Александра Григорьева напрочь отсутствует чувство стыда, а уж о раскаянье он и вовсе не слышал. Но что самое удивительное, окружающие относятся к этому нормально, и не просто прощают ему грехи, они их совсем не замечают. Лично я на месте Кати, будь он сто раз прав, никогда бы не смогла ему простить смерть матери. Ведь хоть и косвенно, но он же действительно в ней виноват. У самого Александра по этому поводу потрясающая позиция: «если в этом кто-то и виноват, то точно не я, а кто-то другой». Здрасте, приехали! И вообще суетливый и вспыльчивый человек – сомнительный герой. Но по роману он просто образец для подражания: смелый летчик, храбрый человек, целеустремленный и справедливый… Либо за 60 лет ориентиры круто поменялись, либо я какая-то не такая.
«Два капитана» - книга из тех, которые каждый должен прочитать. Верю, что в ней вы обязательно найдете то, за что полюбите ее на всю жизнь. И даже если вдруг так случится, что она вам не понравится совсем, что ж… Это советская классика, хорошо отображающая идеалы, которыми жили тогда люди нашей страны, что, по-моему, уже само по себе интересно.
Оценил книгу
В начале века в провинциальном городке десятилетний Саня Григорьев находит в речке сумку с письмами участников какой-то пропавшей экспедиции. По удивительному стечению обстоятельств с поисками следов этой экспедиции и с ее капитаном - Иваном Львовичем Татариновым - будет связана вся его дальнейшая жизнь.
Я готова захлебываться от восторга и плакать от умиления, рассказывая об этой книге! Захватывающая, проникновенная, вдохновляющая история о стремлении к своей цели, о мужестве, о любви и дружбе - такая простая и такая сложная!
Я просто влюбилась во всех героев книги. Кто-то скажет, что они слишком идеализированные, а мне кажется, они сами хотели быть лучше и видеть лучшее в других. Для меня это люди, на которых хочется быть похожей. Хочется идти к своей мечте, как Саня, отдаваться своей работе, как Валька, уметь ждать и любить, как Катя. Хочется жить, как они, полной жизнью, делать максимум того, на что ты способен, раскрыть себя и открыть других для себя. Их история вселяет веру в людей, в любовь, в жизнь.
Вообще, когда я читаю такие книги, то испытываю легкое сожаление о тех людях. Они совсем другие, не такие как мы. Они ходят в гости не для того, чтобы посмотреть футбол или похвастаться новой шубой, а чтобы поговорить. Они живут не планами на отпуск, а идеями, которые хотят воплотить. Они думают не о себе, не о деньгах и зарплатах. Они чище, светлее, чем мы. Может, это максимализм и идеализм, но мне это очень нравится. Когда я читаю про таких людей, про их жизнь, у меня на душе становится светло и радостно.
Я очень рада, что прочла ее сейчас, будучи взрослой и смогла оценить по достоинству. Я тронута до глубины души и очень благодарна.
Это действительно Книга с большой буквы.
Оценил книгу
Очень сложно писать о книге, которую любишь, куда тяжелее, чем о той, что не понравилась. Облекать эмоции в слова - то еще занятие.
Это книга о людях, какими бы я хотела стать. Но не стала. И я думаю, что во мне навсегда останется капля горечи из-за того, что я так и не нашла тот идеал, ради которого стоит жить, ту цель, что вынуждает стремиться все выше, стать все лучше. Впрочем, я не Ромашка и не буду ненавидеть тех, у кого эта цель есть. Просто нотка сожаления, что мне не удалось. Что ж, я простой обыватель, не всем же рождаться Санями Григорьевыми.
Саня - мой идеал и моя трепетная любовь с самого детства. Я мечтала, что встречу свою любовь вот так же четко:
Все было впереди. Я не знал, что ждет меня. Но я твердо знал, что это навсегда, что Катя - моя, и я - её на всю жизнь.
Я мечтала, что моя любовь будет похожа на Саню. Бойкий мальчик с чубчиком, упрямый, гордый, но готовый стоять за свою правоту до победного. Да и не только за свою. В его резкости и категоричности, в его неуступчивости я вижу и себя, потому что искренне верю, что должны быть у каждого человека принципы, отойти от которых невозможно. Нет, гибкость, конечно, должна быть, но посмотрите на Ромашку - вот он, гуттаперчевый мальчик, который всегда знал, к кому подмазаться и под кого прогнуться, какого идеала придерживаться сейчас (и отбросить потом, как ненужный). Он вырос весь такой противоречивый, готовый рыдать Кате в передник и целовать руки, а потом этими же руками убить ее любимого (или хотя бы желать этого, если убить кишка тонка). Саня, в отличие от него, герой, причем настоящий герой своего времени - простой паренек из деревни, который выбился и смог. Нет, это не американская мечта, потому что он не стал и не метил быть начальником, он просто нашел свое место в жизни. И пусть говорят, что образ его слишком идеализирован, что таких не бывает, но в нем есть черты, на которые стоит равняться.
Эта книга о мужестве и подвиге, о человеке, который погиб и человеке, который потратил всю свою юность, чтобы память о первом капитане не была утрачена. Это книга о людях, которыми хочется быть.
Но, когда поешь дифирамбы, не стоит забывать и об обратной стороне медали. Нельзя говорить о книге как о средоточии идеалов. Нельзя говорить, что в ней герои делятся на черное и белое. Кто так видит - не заостряет внимания на деталях. А ведь история эта не только о том, что "палочки должны быть попендикулярны" Задумайтесь на минуту: капитан, оставивший жену с дочкой без ничего во имя грядущих открытий - хорошо это или плохо? Мать, которая настолько ушла в свои страдания, что провела всю оставшуюся жизнь будучи рядом с дочкой, но по сути не с ней, решившая, что смерть будет прекрасным завершением ее переживаний... фон Вышимирский, который как умеет, так и вертится. Все эти люди - хорошие или плохие?
На самом деле книга насыщена яркими и живыми эпизодическими персонажами, будь то жена летчика, в отчаянии бившаяся головой об стену, прекрасная научная няня, Кирина мама, повар в детдоме, тетя Даша или судья Сковородников... И в них всегда можно встретить кого-то родного и близкого. Хотя, может быть, просто мне так повезло.
Но так или иначе, "Два капитана" - книга моего детства, которую я и сейчас перечитываю с огромным удовольствием.
Если быть - так быть лучшим!
Текущая страница: 1 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]
В. Каверин
ДВА КАПИТАНА
Рисунки Ф. ГЛЕБОВА
Оформление С. ПОЖАРСКОГО
Том первый
Часть первая
ДЕТСТВО
ПИСЬМО. ЗА ГОЛУБЫМ РАКОМ
Помню просторный грязный двор и низкие домики, обнесённые забором. Двор стоял у самой реки, и по вёснам, когда спадала полая вода, он был усеян щепой и ракушками, а иногда и другими, куда более интересными вещами. Так, однажды мы нашли туго набитую письмами сумку, а потом вода принесла и осторожно положила на берег и самого почтальона. Он лежал на спине, закинув руки, как будто заслонясь от солнца, ещё совсем молодой, белокурый, в форменной тужурке с блестящими пуговицами: должно быть, отправляясь в свой последний рейс, почтальон начистил их мелом.
Сумку отобрал городовой, а письма, так как они размокли и уже никуда не годились, взяла себе тётя Даша. Но они не совсем размокли: сумка была новая, кожаная и плотно запиралась. Каждый вечер тётя Даша читала вслух по одному письму, иногда только мне, а иногда всему двору. Это было так интересно, что даже старухи, ходившие к Сковородникову играть в «козла», бросали карты и присоединялись к нам. Одно из этих писем тётя Даша читала чаще других – так часто, что в конце концов я выучил его наизусть. С тех пор прошло много лет, но я ещё помню его от первого до последнего слова.
«Глубокоуважаемая Мария Васильевна!
Спешу сообщить Вам, что Иван Львович жив и здоров. Четыре месяца тому назад я, согласно его предписаниям, покинул шхуну, и со мной тринадцать человек команды. Надеясь вскоре увидеться с Вами, не буду рассказывать о нашем тяжёлом путешествии на Землю Франца-Иосифа по пловучим льдам. Невероятные бедствия и лишения приходилось терпеть. Скажу только, что из нашей группы я один благополучно (если не считать отмороженных ног) добрался до мыса Флора. «Св. Фока» экспедиции лейтенанта Седова подобрал меня и доставил в Архангельск. Я остался жив, но приходится, кажется, пожалеть об этом, так как в ближайшие дни мне предстоит операция, после которой останется только уповать на милосердие божие, а как я буду жить без ног – не знаю. Но вот что я должен сообщить Вам: «Св. Мария» замёрзла ещё в Карском море и с октября 1913 года беспрестанно движется на север вместе с полярными льдами. Когда мы ушли, шхуна находилась на широте 82° 55′. Она стоит спокойно среди ледяного поля, или, вернее, стояла с осени 1913 года до моего ухода. Может быть, она освободится и в этом году, но, по моему мнению, вероятнее, что в будущем, когда она будет приблизительно в том месте, где освободился «Фрам». Провизии у оставшихся ещё довольно, и её хватит до октября – ноября будущего года. Во всяком случае, спешу Вас уверить, что мы покинули судно не потому, что положение его безнадёжно. Конечно, я должен был выполнить предписание командира корабля, но не скрою, что оно шло навстречу моему желанию. Когда я с тринадцатью матросами уходил с судна, Иван Львович вручил мне пакет на имя покойного теперь начальника Гидрографического управления и письмо для Вас. Не рискую посылать их почтой, потому что, оставшись один, дорожу каждым свидетельством моего честного поведения. Поэтому прошу Вас прислать за ними или приехать лично в Архангельск, так как не менее трёх месяцев я должен провести в больнице. Жду Вашего ответа.
С совершенным уважением, готовый к услугам штурман дальнего плавания
И. Климов».
Адрес был размыт водой, но всё же видно было, что-он написан тем же твёрдым, прямым почерком на толстом пожелтевшем конверте.
Должно быть, это письмо стало для меня чем-то вроде молитвы – каждый вечер я повторял его, дожидаясь, когда придёт отец.
Он поздно возвращался с пристани; пароходы приходили теперь каждый день и грузили не лён и хлеб, как раньше, а тяжёлые ящики с патронами и частями орудий. Он приходил – грузный, коренастый, усатый, в маленькой суконной шапочке, в брезентовых штанах. Мать говорила и говорила, а он молча ел и только откашливался изредка да вытирал усы. Потом он брал детей – меня и сестру – и заваливался на кровать. От него пахло пенькой, иногда яблоками, хлебом, а иногда каким-то протухшим машинным маслом, и я помню, как от этого запаха мне становилось скучно.
Мне кажется, что именно в тот несчастный вечер, лёжа рядом с отцом, я впервые сознательно оценил всё, что меня окружало. Маленький, тесный домик с низким потолком, оклеенным газетной бумагой, с большой щелью под окном, из которой тянет свежестью и пахнет рекою, – это наш дом. Красивая чёрная женщина с распущенными волосами, спящая на полу на двух мешках, набитых соломой, – это моя мать. Маленькие детские ноги, торчащие из-под лоскутного одеяла, – это ноги моей сестры. Худенький чёрный мальчик в больших штанах, который, дрожа, слезает с постели и крадучись выходит во двор, – это я.
Уже давно было выбрано подходящее место, верёвка припасена, и даже хворост сложен у Пролома; не хватало только куска гнилого мяса, чтобы отправиться за голубым раком. В нашей реке разноцветное дно, и раки попадались разноцветные – чёрные, зелёные, жёлтые. Эти шли на лягушек, на костёр. Но голубой рак – в этом были твёрдо убеждены все мальчишки – шёл только на гнилое мясо. Вчера наконец повезло: я стащил у матери кусок мяса и целый день держал его на солнце. Теперь оно было гнилое; чтобы убедиться в этом, не нужно было даже брать его в руки…
Я быстро пробежал по берегу до Пролома; здесь был сложен хворост для костра. Вдали видны были башни: на одном берегу Покровская, на другом – Спасская, в которой, когда началась война, устроили военный кожевенный склад. Петька Сковородников уверял, что прежде в Спасской башне жили черти и что он сам видел, как они перебирались на наш берег, – перебрались, затопили паром и пошли жить в Покровскую башню. Он уверял, что черти любят курить и пьянствовать, что они востроголовые и что среди них много хромых, потому что они упали с неба. В Покровской башне они развелись и в хорошую погоду выходят на реку красть табак, который рыбаки привязывают к сетям, чтобы подкупить водяного.
Словом, я не очень удивился, когда, раздувая маленький костёр, увидел чёрную худую фигуру в проломе крепостной стены.
– Ты что здесь делаешь, шкет? – спросил чёрт, совершенно как люди.
Если бы я и мог, я бы ничего не ответил. Я только смотрел на него и трясся.
В эту минуту луна вышла из-за облаков, и сторож, ходивший на том берегу вокруг кожевенного склада, стал виден – большой, грузный, с винтовкой, торчавшей за спиною.
– Раков ловишь?
Он легко прыгнул вниз и присел у костра.
– Что ж ты молчишь, дурак? – спросил он сурово.
Нет, это был не чёрт! Это был тощий человек без шапки, с тросточкой, которой он всё время похлопывал себя по ногам. Я не разглядел лица, но зато успел заметить, что пиджак был надет на голое тело, а рубашку заменял шарф.
– Что ж, ты говорить со мной не хочешь, подлец? – Он ткнул меня тростью. – Ну, отвечай! Отвечай! Или…
Не вставая, он схватил меня за ногу и потащил к себе. Я замычал.
– Э, да ты глухонемой!
Он отпустил меня и долго сидел, пошевеливая тросточкой угли.
– Прекрасный город! – сказал он с отвращением. – В каждом дворе – собаки; городовые – звери. Ракоеды проклятые!..
И он стал ругаться.
Если бы я знал, что произойдёт через час, я постарался бы запомнить, что он говорил, хотя всё равно не мог никому передать ни слова. Он долго ругался, даже плюнул в костёр и заскрипел зубами. Потом замолчал, закинув голову и обняв колени. Я мельком взглянул на него и, кажется, пожалел бы, если бы он не был такой неприятный.
Вдруг человек вскочил. Через несколько минут он был уже на понтонном мосту, который недавно наводили солдаты, а потом мелькнул на том берегу и исчез.
Костёр мой погас, но и без костра я видел очень ясно, что среди раков, которых я натаскал уже немало, не было ни одного голубого. Обыкновенные чёрные раки, не очень крупные, – в пивной за таких платили копейку пара.
Холодный ветер начал тянуть откуда-то сзади, штаны мои раздувались, я стал замерзать. Пора домой! В последний раз была закинута верёвка с мясом, когда я увидел на том берегу сторожа, бежавшего вниз по склону. Спасская башня стояла высоко над рекой, и от неё спускался к берегу косогор, усеянный камнями. Никого не видно было на косогоре, ярко освещённом луной, но сторож почему-то на ходу снял винтовку:
Он не выстрелил, только щёлкнул затвором, и в эту минуту я увидел на понтонном мосту того, за кем он бежал. Пишу так осторожно потому, что и теперь ещё не уверен, что это был человек, который час назад сидел у моего костра. Но я как будто вижу перед собой эту картину: тихие берега, расширяющуюся лунную дорогу прямо от меня к баржам понтонного моста и на мосту две длинные тени бегущих людей.
Сторож бежал тяжело и один раз даже остановился, чтобы перевести дух. Но тому, кто бежал впереди, было, как видно, ещё тяжелее, потому что он вдруг присел у перил. Сторож подбежал к нему, крикнул и вдруг откинулся назад – должно быть, его ударили снизу. И он ещё висел на перилах, медленно сползая вниз, а убийца уже исчез за крепостной стеной.
Не знаю почему, но в эту ночь никто не караулил понтонный мост: будка была пуста, и вокруг никого, только сторож, лежавший на боку, вытянув вперёд руки. Большая яловая кожа валялась рядом с ним, и он медленно зевал, когда, трясясь от страха, я подошёл к нему. Через много лет я узнал, что многие перед смертью зевают. Потом он глубоко вздохнул, как будто с облегчением, и всё стало тихо.
Не зная что делать, я наклонился над ним, побежал к будке, – вот тут-то и увидел, что она пуста, и снова вернулся к сторожу. Я даже кричать не мог, и не только потому, что был тогда немой, а просто от страха. Но вот с берега донеслись голоса, и я бросился назад, к тому месту, где ловил раков. Никогда больше не случалось мне бегать с такой быстротой, даже в груди закололо и остановилось дыхание. Я не успел прикрыть травой раков и растерял половину, пока добрался до дому. Но тут было не до раков!
С быстро бьющимся сердцем я бесшумно приоткрыл дверь. В нашей единственной комнате было темно, все спокойно спали, никто не заметил ни моего ухода, ни возвращения. Ещё минута, и я лежал на прежнем месте, рядом с отцом. Но долго ещё я не мог уснуть. У меня перед глазами были этот мост, освещённый луной, и две длинные бегущие тени.
Глава втораяОТЕЦ
Два огорчения ожидали меня на следующее утро. Во-первых, мать нашла раков и сварила их. Таким образом, пропал мой двугривенный, а с ним надежда на новые крючки и блесну для щук. Во-вторых, пропал монтёрский нож. Собственно говоря, это был отцовский нож, но так как лезвие было сломано, отец подарил его мне. Я всё перебрал и дома и во дворе – нож как сквозь землю провалился.
Так провозился я до двенадцати часов, когда нужно было идти на пристань – нести отцу обед. Это была моя обязанность, и я ею очень гордился.
Пристань теперь на другом берегу, а на этом – бульвар, засаженный липами, которые так и остались любимыми деревьями нашего города. Но в тот день, когда я нёс отцу горшок щей в узелке и картошку, на месте этого бульвара стояли балаганы, построенные для рабочих; вдоль крепостной стены были сложены пирамидами хлебные кули и мешки; широкие доски перекинуты с барж на берег, и грузчики с криком: «Эй, поберегись!» – катили по ним заваленные товарами тачки. Я помню воду у пристани в жирных перламутровых пятнах, стёртые столбы, на которые набрасывались причалы, смешанный запах рыбы, смолы, рогожи.
Ещё работали, когда я пришёл. Тачка застряла между досками, и всё движение с борта на берег остановилось. Задние кричали и ругались, двое каталей лежали на ломе, стараясь поднять и поставить в колею соскользнувшую тачку. Отец неторопливо обошёл их. Он что-то сказал, наклонился… Таким я запомнил его – большим, с круглым усатым лицом, широкоплечим, легко поднимающим тяжело нагруженную тачку. Таким я его больше не видел.
Он ел и всё посматривал на меня – «что, Саня?», когда толстый пристав и трое городовых появились на пристани. Один крикнул «дядю» – так назывался староста артели – и что-то сказал ему. «Дядя» ахнул, перекрестился, и все они направились к нам.
– Ты Иван Григорьев? – спросил пристав, закладывая за спину шашку.
– Берите его! – закричал пристав и побагровел. – Он арестован.
Все зашумели. Отец встал, и все замолчали.
– За что?
– Ты у меня поговори!.. Взять!
Городовые подошли к отцу и взяли его под руки. Отец двинул плечом – они отскочили, и один городовой вынул шашку.
– Ваше благородие, как же так? – сказал отец. – За что же брать меня? Я не кто-нибудь, меня все знают.
– Нет, брат, тебя ещё не знают, – возразил пристав. – Ты разбойник… Взять!
Снова городовые подступили к отцу.
– Ты, дурак, селёдкой-то не махай, – тихо, сквозь зубы сказал отец тому, который вынул шашку. – Ваше благородие, я семейный человек, работаю на этой пристани двадцать лет. Что я сделал? Вы скажите всем, чтобы все знали, за что меня берут. А то ведь и вправду подумают люди, что я – разбойник!
– Ну, прикидывайся, святой! – закричал пристав. – Не знаю я вас!.. Ну!
Городовые как будто медлили.
– Подождите, ваше благородие, я сам пойду… Саня… – Отец наклонился ко мне: – Саня, беги к матери, скажи ей… Ах, да ты ведь…
Он хотел сказать, что я немой, но удержался. Он никогда не произносил этого слова, как будто надеялся, что я когда-нибудь ещё заговорю. Он замолчал и оглянулся.
– Я схожу с ним, Иван, – сказал староста, – ты не беспокойся.
– Сходи, дядя Миша. Да вот ещё… – Отец вынул три рубля и отдал артельному. – Передай ей. Ну, прощайте!
Все хором ответили ему.
Он погладил меня по голове и сказал:
– Не плачь, Саня.
А я и не знал, что плачу.
И теперь страшно мне вспомнить, что сделалось с матерью, когда она узнала, что забрали отца. Она не заплакала, но зато, только «дядя» ушёл, села на кровать и, стиснув зубы, сильно ударилась головой о стену. Мы с сестрой заревели – она даже не оглянулась. Бормоча что-то, она билась головой о стену. Потом встала, накинула платок и ушла.
Тётя Даша хозяйничала у нас целый день. Мы спали, то есть сестра спала, а я лежал с открытыми глазами и думал: сперва об отце, как он со всеми прощался, потом о толстом приставе, потом о его маленьком сыне в матроске, которого я видел в губернаторском саду, потом о трёхколёсном велосипеде, на котором катался этот мальчик, – вот бы мне такой велосипед! – и, наконец, ни о чём, когда вернулась мать. Она вошла похудевшая, чёрная, и тётя Даша подбежала к ней…
Не знаю почему, мне вдруг представилось, что отца зарубили городовые, и несколько минут я лежал не двигаясь, не помня себя от горя и не слыша ни слова. Потом понял, что нет, он жив, но мать к нему не пускают. Три раза она сказала, что он взят за убийство… ночью убили сторожа на понтонном мосту… прежде чем я догадался, что ночью – это сегодня ночью; что сторож – это тот самый сторож; что понтонный мост – тот самый понтонный мост, на котором он лежал, вытянув руки. Я вскочил, бросился к матери, закричал. Она обняла меня: должно быть, подумала, что я испугался. Но я уже «говорил»…
Если бы я умел говорить!
Мне хотелось рассказать всё, решительно всё: и как я тайком удрал на Песчинку ловить раков, и как чёрный человек с тросточкой появился в проломе крепостной стены, и как он ругался, скрипел зубами, а потом плюнул в костёр и ушёл. Слишком трудная задача для восьмилетнего мальчика, который едва мог произнести два – три невнятных слова!
И дети-то расстроились, – вздохнув, сказала тётя Даша, когда я замолчал и, думая, что теперь всё ясно, посмотрел на мать.
– Нет, он-что-то хочет сказать. Ты что-нибудь знаешь, Саня?
О, если бы я умел говорить! Снова принялся я рассказывать, изображать… Мать понимала меня лучше всех, но на этот раз я с отчаянием видел, что и она не понимает ни слова. Ещё бы! Как не похожа была сцена на понтонном мосту на то, что пытался изобразить худенький чёрный мальчик, метавшийся по комнате в одной рубашке! То он бросался на кровать, чтобы показать, как крепко спал отец в эту ночь, то вскакивал на стул и поднимал крепко сложенные кулаки над недоумевающей тётей Дашей…
Она перекрестила меня наконец:
– Его мальчишки побили.
Я замотал головой.
– Он рассказывает, как отца арестовали, – сказала мать, – как городовой на него замахнулся. Правда, Саня?
Я заплакал, уткнувшись в её колени. Она отнесла меня на кровать, и я долго лежал, слушая, как они говорят, и думая, как бы мне передать свою необыкновенную тайну.
Глава третьяХЛОПОТЫ
Всё же это удалось бы в конце концов, если бы наутро не заболела мать. Она у меня всегда была странная, но такой странной я её ещё никогда не видел.
Прежде, когда она вдруг начинала стоять у окна часами или ночью вскакивать и в одной рубашке сидеть у стола до утра, отец отвозил её на несколько дней домой, в деревню, и она возвращалась здоровой. Теперь не было отца, да, впрочем, едва ли помогла бы ей теперь эта поездка!
Простоволосая, босая, она стояла в сенях и даже не оборачивалась, когда кто-нибудь проходил в дом. Она всё молчала, только изредка рассеянно говорила два – три слова.
И она как будто боялась меня. Когда я начинал «говорить», она с болезненным выражением затыкала уши. Как будто стараясь что-то припомнить, она проводила рукой по глазам, по лбу. Она была такая, что даже тётя Даша втихомолку крестилась, когда в ответ на её уговоры мать оборачивалась и молча смотрела на неё исподлобья чёрными, страшными глазами…
Прошло, должно быть, недели две, прежде чем она очнулась. Рассеянность ещё мучила её, но понемногу она стала разговаривать, выходить со двора, работать. Теперь всё чаще повторялось у неё слово «хлопотать». Первый сказал его старик Сковородников, за ним тётя Даша, а потом уже и весь двор. Нужно хлопотать! Мне смутно казалось, что это слово чем-то связано с игрушечным магазином «Эврика» на Сергиевской улице, в окнах которого висели хлопушки.
Но вскоре я убедился, что это совсем другое.
В этот день мать взяла нас с собой – меня и сестру. Мы шли в «присутствие» и несли прошение. Присутствие – это было тёмное здание за Базарной площадью, за высокой железной оградой.
Мне случалось видеть несколько раз, как чиновники по утрам шли в присутствие. Не знаю, откуда появилось у меня такое странное представление, но я был твёрдо убеждён, что они там и оставались, а на другое утро в присутствие шли уже новые чиновники, на третье – новые, и так каждый день.
Мы с сестрой долго сидели в полутёмном высоком коридоре на железной скамейке. Сторожа бегали с бумагами, хлопали двери. Потом мать вернулась, схватила сестру за руку, и мы побежали. Комната, в которую мы вошли, была разделена барьером, и я не видел, с кем говорила и кому униженно кланялась моя мать. Но я услышал сухой, равнодушный голос, и этот голос, к моему ужасу, говорил то, на что только я один во всём мире мог бы основательно ответить.
– Григорьев Иван… – И послышался шорох переворачиваемых страниц. – Статья 1454 Уложения о наказаниях. Предумышленное убийство… Что ж ты, голубушка, хочешь?
– Ваше благородие, – незнакомым, напряжённым голосом сказала мать, – он не виноват. Не убивал он никогда.
– Суд разберёт.
Я давно уже стоял на носках, закинув голову так далеко, что она, кажется, готова была отвалиться, но видел над барьером только руку с длинными, сухими пальцами, в которых медленно покачивались очки.
– Ваше благородие, – снова сказала мать, – я желаю подать прошение в суд. Весь двор подписал.
– Прошение можешь подать, оплатив гербовой маркой в один рубль.
– Тут заплачено… Ваше благородие, это не его нож нашли.
Нож?! Я подумал, что ослышался.
– На этот счёт имеется собственное показание подсудимого.
– Может, он его неделю как потерял…
Я видел снизу, как у матери задрожали губы.
– Подобрали бы, голубушка. Впрочем, суд разберёт.
Больше я ничего не слышал. В эту минуту я понял, почему арестовали отца. Не он, а я потерял этот нож – старый монтёрский нож с деревянной ручкой. Нож, который я искал наутро после убийства. Нож, который мог выпасть из моего кармана, когда я наклонялся над сторожем на понтонном мосту. Нож, на котором Петька Сковородников выжег мою фамилию сквозь увеличительное стекло.
Теперь, вспоминая об этом, я начинаю думать, что моему рассказу всё равно не поверили бы чиновники, сидевшие в энском присутствии за высокими барьерами в полутёмных залах. Но тогда! Чем больше я думал, тем всё тяжелее становилось у меня на душе. Значит, по моей вине арестовали отца, по моей вине мы теперь голодаем. По моей вине было продано новое драповое пальто, на которое мать целый год копила. По моей вине она должна ходить в присутствие и говорить таким незнакомым голосом и униженно кланяться этому невидимому человеку с такими длинными, страшными, сухими пальцами, в которых медленно покачивались очки…
Никогда ещё с такой силой я не чувствовал свою немоту.
Детство героя протекает в городе Энске — в маленьком убогом домике у реки.
Однажды в реке утонул почтальон. Письма из сумки взяла себе тетя Даша и читала их вслух всему двору.
Особенно запомнилось герою письмо, обращенное к некой Марии Васильевне. В нем говорилось о шхуне «Святая Мария», которая замерзла в Карском море. Адрес был размыт водой.
Мальчик, от лица которого ведется рассказ, живет с отцом, матерью и маленькой сестренкой. Постепенно выясняется, что мальчик немой — он не может говорить.
Однако он живет обычной мальчишеской жизнью: отправляется ночью ловить голубых раков. На реке он становится свидетелем страшного события: какой-то человек убил сторожа!
Убегая в страхе, мальчик (Саня) потерял отцовский нож, на котором была вырезана его фамилия — Григорьев.
Городовые (полиция) за убийство сторожа арестовали отца Сани. Неопровержимым доказательством для них был тот самый нож, который потерял мальчик. А он, свидетель, не мог ничего рассказать!
Оставшись без кормильца, семья стала голодать.
Мать отвезла детей в деревню, где они жили одни в маленькой избушке (наследство отца). Присматривала за ними бабка Петровна. Мальчик очень привязался к своей сестре — белоголовой смешливой и разговорчивой девчушке, которую тоже звали Саша. Как ловко хозяйничала она в свои семь лет!
Однажды ночью в страшный мороз дети впустили в избушку бородатого человека, который еле двигался от усталости. Звали его Иваном Иванычем. Он скрывался от полиции и просил никому о нем не рассказывать.
Это был необыкновенный человек: он показывал фокусы, часто говорил стихами, мастерил забавных зверюшек из подручного материала и к тому же оказался доктором.
Это был волшебный доктор! Он стал учить Саню говорить. А потом таинственно исчез. Мальчик продолжал учиться говорить сам. И выучился!
Но рассказывать, как он потерял нож, было уже ни к чему: отец умер в тюрьме.
Научившись говорить, Саня стал более общительным. Он подружился с соседом Петькой Сковородниковым, который приохотил его к чтению.
Мальчишки читают книги (выясняется, что у Сани очень хорошая память), торгуют папиросами, ловят раков...
Но в жизни Сани появляется страшный человек. Сам себя он называет: «я бедный Гаер Кулий».
Мать мальчика полюбила этого неприятного самодовольного типа, глупого и жестокого. Он учит Сашу жить и писать, причем только палочки: «пока они не будут «попиндикулярны», дальше двигаться ни в коем случае нельзя».
Мать выходит замуж, отчим настолько отвратителен мальчику, что тот мечтает его убить. Однажды «этот подлец Гаер избил ее (сестру Сашу) до полусмерти за то, что она пролила рюмку постного масла».
Саня спасается от ненавистного отчима у тети Даши, которая продолжает читать письма из сумки утонувшего почтальона. Одно письмо кажется мальчику чем-то связанным с письмом о замерзшей во льдах шхуне «Святая Мария».
Там есть такие строчки: «...Молю тебя об одном: не верь этому человеку! Можно смело сказать, что всеми нашими неудачами мы обязаны только ему. Достаточно, что из шестидесяти собак, которых он продал нам в Архангельске, большую часть еще на Новой Земле пришлось пристрелить. Вот как дорого обошлась нам эта услуга. Не только я один — вся экспедиция шлет ему проклятия» .
Письмо, где упоминается девочка Катюшка, очевидно дочка писавшего, представляло подробный отчет о судне, продвигающемся на север.
Мать мальчика заболела и умерла — виной тому был отчим. Вдовая тетя Даша выходит замуж за вдовца «старика Сковородникова».
Все действия происходят во время революции. Выстрелы, пожары... Военно-революционный комитет объявил в городе советскую власть.
Брата и сестру — Саню и Сашу — решено отдать в приют. «Мы знали приютских. Это были бледные ребята в серых курточках, в измятых серых штанах. Они здорово били птиц из рогаток, а потом жарили их у себя в саду и ели. Вот как их кормили в приюте! Вообще они были «арестанты», и мы с ними дрались...»
Петька Сковородников и Саня решаются бежать — сначала в Москву, а потом в Ташкент. Мальчики дают друг другу клятву: «Кто изменит этому честному слову, — не получит пощады, пока не сосчитает, сколько в море песку, сколько листьев в лесу, сколько с неба падает дождевых капель. Захочет идти вперед — посылай назад, захочет идти налево — посылай направо. Как я ударяю моей шапкой о землю, так гром поразит того, кто нарушит это честное слово. Бороться и искать, найти и не сдаваться» .
Беспризорничая, беглецы добрались до Москвы, но до Ташкента добираться было слишком сложно.
В Москве мальчики многого натерпелись. По случайности они расстались и не смогли найти друг друга.
Саня попал в школу-коммуну. Директором ее был Николай Антонович. Ему предстояло сыграть важную роль в жизни Сани Григорьева.
Саня в детском доме стал учиться. У него появились товарищи: Ромашов по кличке Ромашка и Валька Жуков, который очень любил животных, особенно собак.
Симпатии Сани вызывает учитель географии по фамилии Кораблев.
Однажды мальчик помог незнакомой старушке донести сумки до дому. Оказалось, что в квартире, где обитает старушка, живет Николай Антонович. Там мальчик познакомился со своей ровесницей Катень-кой — очень симпатичной, но страшной задавакой.
Оказывается, старушка — родом из Энска. Оттуда же, откуда и Саня! Дочь старушки — мама девочки — давно уже потеряла мужа. Он был капитаном корабля, отправился в экспедицию и пропал без вести. Николай Антонович Татаринов — двоюродный брат этого капитана.
Саня начинает часто навещать Татариновых. Он восхищен атмосферой дома, где много книг и картин.
Мальчик помогает Катиной бабушке по хозяйству: принести воды, нарубить дров. К Татариновым часто приходит учитель Кораблев. Заметно, что между географом и Катиной мамой существует сильная симпатия.
Кораблев устроил в детском доме театр. На главные роли он приглашал, как ни странно, хулиганов. И они после этого начинали вести себя гораздо лучше.
Географа в школе начинают уважать и любить. И это не нравится директору — Николаю Антоновичу, ведь он как бы отодвинут на второй план.
А тут еще Кораблев сделал Катиной маме, Марье Васильевне, предложение. Но та не согласилась стать женой учителя. А Николай Антонович после этого предпринял наступление на Ивана Павловича (Кораблева) — собрал совет с требованием выгнать географа из школы.
Саня подслушал заседание совета и рассказал об этом Кораблеву и некоторым своим друзьям.
Николай Антонович вызвал мальчика к себе, обозвал его доносчиком и запретил посещать дом. Саня ужасно расстроился: получается, Кораблев сообщил о разговоре директору школы?
Значит, нет смысла в дальнейшем пребывании в школе, раз даже любимый Иван Павлович — предатель!
Саня убежал из школы, попытался продать на базаре курточку... Тут его и свалила жестокая болезнь — грипп, потом менингит. Очнулся он в больнице, где над ним склонилось знакомое лицо — тот самый Иван Иванович, который когда-то учил его говорить!
Посещает Сашу в больнице и Кораблев — становится ясно, что учитель вовсе не предатель, как думал мальчик. После выписки герой возвращается в школу, ему тут же поручают нарисовать плакат для комсомольской ячейки (у мальчика хорошие художественные способности). Он с жаром принимается за работу. Плакат зовет всех вступать в «Общество друзей воздушного флота».
У Сани зарождается мечта стать летчиком.
Он начинает закалять волю. Делает гимнастику при открытом окне зимой, обливается ледяной водой, старается быть смелым и решительным, читает книги о покорении Севера — крепко засела у него в голове шхуна «Святая Мария».
Вот уже Сане семнадцать лет. Он давно не видел Катю (Николай Антонович запретил ему посещать свой дом). И вдруг на странном общественном мероприятии — «Суд над Евгением Онегиным» (такие были популярны в двадцатые годы) — Саня видит Катю. Она изменилась, повзрослела — но нос у нее по-прежнему такой же «решительный» и надо лбом — все те же колечки.
Катя и Саня возобновляют отношения, девушка рассказывает будущему летчику о своем отце — оказывается, он был капитаном судна «Святая Мария», которое погибло, затертое льдами. Какое невероятное совпадение!
Экспедицию снаряжал Николай Антонович — по его словам, все было организовано безупречно: и запасы, и собаки. А если его брат и погиб, то исключительно по своей вине: слишком уж был легкомыслен.
Саня мечтает о покорении полюса.
Во время школьного бала Катя и Саня уединяются в пустом классе. Саня делает то, чего ему давно уже хотелось: целует Катю.
Девушка сначала возмущается: дескать, ее старый товарищ сделал это под влиянием момента, а вовсе не потому, что любит ее. Но потом верит: чувства Григорьева — искренние. Неожиданно выясняется, что класс вовсе не пустой: за влюбленными подглядывал Ромашка — отвратительный, подлый тип.
На следующий день Саня ждет Катю на улице в страшный мороз. А она не приходит! Саня не сердится на Катю: он по-настоящему влюблен. Раньше он мог сказать: «Катька — дура», а теперь может думать о ней только с нежностью.
Саня звонит Кате, но неудачно попадает на Николая Антоновича. Тот отказывается звать девушку к телефону.
От Катиной бабушки, которую Саня встретил на рынке, он узнает, что ему запрещено появляться у них дома. Да в чем же дело? Школьный товарищ Валька рассказывает, что доносчиком был Ромашов. Он все «недозволенное» записывал в книжечку и докладывал Николаю Антоновичу.
Катю отправили в Энск — якобы к заболевшей тете.
Саня собирается тоже поехать в город своего детства, чтобы объясниться с Катей. Однако перед отъездом он совершает непоправимый поступок: застав Ромашку за тем, что этот «стукач» копается в его, Сани, ящике, Григорьев бьет его ногой по лицу.
Теперь возврата в школу нет. Герой в страшном волнении едет в поезде — и вот родной город! За столько лет произошло много перемен. «Старик Сковородников» стал судьей. Он живет в красивом доме со своей женой — тетей Дашей и Саниной сестрой (как вы помните, тоже Сашей).
Беленькая разговорчивая сестренка превратилась в смуглую хорошенькую девушку с черными волосами, расчесанными на прямой пробор. Брат и сестра встречаются радостно, о многом разговаривают. Петька Сковородников, оказывается, живет в Москве.
Саня Григорьев через сестру посылает Кате записку с просьбой о встрече.
В сундучке у тети Даши Саня находит старые письма от отца Кати из экспедиции — часть из них утрачена, но он вспоминает ключевые слова: «привет от Монтигомо Ястребиный Коготь... невероятно жалею, что снаряжение экспедиции я поручил Николаю...» Так ведь это Николай Антонович сорвал экспедицию! И наверняка нарочно!
Письма эти, прочитанные Кате во время свидания, очень огорчают ее — и еще больше они бы огорчили Марию Васильевну. Для Сани оказывается неожиданностью, что Николай Антонович давно влюблен в Марию Васильевну, и недавно она стала его женой.
Одним поездом с Катей Саня возвращается в Москву. Кораблев ошеломляет юношу известием, что ему грозит исключение из школы: за избиение Ромашки и за побег на девять дней. Иван Павлович заступился за Саню, добился разбирательства его «дела» на педагогическом совете. Нужно будет извиниться перед Ромашкой!
Извиниться? Ни за что! Ромашов ведь доносчик! Он доносил не только на Саню, но и на всех остальных ребят! Стоит кому-то что-то сказать против Николая Антоновича — тут же в книжечку запишет и донесет.
На педагогическом совете Саня произносит обличительную речь против Ромашова и Николая Антоновича. У директора школы случился сердечный приступ.
Саню из школы не исключают, обходятся строгим выговором по комсомольской линии.
Григорьев становится героем школы. Его разыскивает Петька Сковородников — веселый, с пышной рыжей шевелюрой. Ему удалось побывать в Ташкенте, но он решил возвратиться в Москву. В отличие от Сани, Петька Энска не забывал. Он прекрасно рисует и собирается поступить в Академию художеств.
Катя сообщает Сане, что она отдала письма отца своей матери. Мария Васильевна пришла к Кораблеву и долго говорила с географом и Саней. Ей не хотелось верить, что она вышла замуж за фактического убийцу своего мужа.
Этот визит Марии Васильевны к Ивану Павловичу, который так любил ее, был прощальным: несчастная женщина отравилась и умерла в больнице. Катя не хочет разговаривать с Саней — это он подтолкнул ее мать к самоубийству!
Только мечта о летной школе поддерживает юношу — он прекрасно сдает выпускные экзамены.
Кораблев вызывает к себе Саню и говорит, что Николай Антонович предъявил географу доказательства своей невиновности: экспедицию подвел совсем другой Николай. Катя и ее бабушка отказываются общаться с Саней, в школе от него отворачиваются — он остается практически в одиночестве. Тем важнее для него цель: стать полярным летчиком и найти шхуну «Святая Мария», экспедицию капитана Татаринова, разобраться в том, кто действительно виноват.
Перед отъездом в летную школу Саня прощается с Катей — она считает его виноватым. Однако все-таки Саня и Катя любят друг друга, хотя прощаются, как им кажется, навсегда.
Проходят годы. Саня оканчивает летную школу и воплощает свою мечту в жизнь. Он не только становится полярным летчиком, но и занимается поисками пропавшей экспедиции. Ему удалось расшифровать дневники штурмана и найти багор со шхуны «Святая Мария».
Саня приезжает в Москву, чтобы предоставить доклад в «Главсевморпуть» и, конечно, для того, чтобы увидеть Катю. Глаза у Кати стали грустные. Она не позволяет плохо говорить о Николае Антоновиче и часто общается с Ромашовым. Встреча с Катей у Большого театра очень расстраивает Саню. Он думает, что Катя его разлюбила. Вот разве что приятная новость — Петька Сковородников стал театральным художником, его имя на афише.
Саня приехал с Крайнего Севера в Москву как раз к юбилею любимого учителя — Ивана Павловича Кораблева. Съехалось множество учеников, все несли букеты цветов, и сколько прекрасных слов прозвучало!
Однако для Сани вечер был испорчен встречей с Николаем Антоновичем и Ромашовым. Они тоже явились приветствовать юбиляра. Каким благообразным, каким преуспевающим стал Ромашов! Он пишет диссертацию под руководством Николая Антоновича и шантажирует его бумагами, которые он раздобыл путем обмана — бумагами, свидетельствующими о подлой роли Николая Антоновича в судьбе капитана Татаринова. Николай Антонович не только женился на вдове Татаринова (о чем давно мечтал), но и нагрел руки на поставке некачественных продуктов и негодных ездовых собак.
От Кораблева Саня узнает, что Катя любит его по-прежнему, он знает о его любви из переписки с сестрой Григорьева.
После серьезного разговора с Кораблевым Катя, не желая больше общаться с Николаем Антоновичем, переезжает к своей подруге Кире (Кирен), которая живет в Сивцевом Вражке (московская улица) вместе с мамой. Катя стала прекрасным специалистом-геологом (ездит в экспедиции), ее фотографии занимают первые места на выставках. Как мало в последние годы Саня знал о Кате!
Ромашов строит интриги — он знает много дурного о своем учителе. Но скрывает это, требуя одного: пусть Николай Антонович уговорит Катю выйти замуж за своего верного ученика.
Николай Антонович при помощи Ромашова чернит имя летчика Григорьева в прессе, подрывая к Сане доверие. Однако летчик Григорьев находит честных и смелых людей, которые готовы его понять и защитить. В газете «Правда» выходит статья Александра Григорьева о поисках экспедиции Татаринова.
Саня вновь улетает в Заполярье — и Катя обещает к нему приехать.
Катя и Саня стали мужем и женой. Жизнь у них была непростая. Летчику приходится перебираться с одного аэродрома на другой, менять место жительства, а жена должна ждать и волноваться. Бабушка Кати после долгих душевных колебаний оставляет Николая Антоновича и переезжает к внучке и ее молодому мужу.
Одна из частей произведения написана от лица Кати (все остальные — от лица Сани Григорьева). Молодая жена капитана рассказывает о смерти его сестры Саши — она вышла замуж за Петьку Сковороднико-ва, родила сынишку. И вдруг тяжело заболела воспалением легких. Долго врачи боролись за ее жизнь, но сестра Сани умирает. Мальчика Петеньку берется опекать Катя, она вывозит малыша на дачу под Ленинградом — и тут начинается война... Совсем маленького ребенка вывозят из Ленинграда.
В годы Великой Отечественной войны Саня и Катя потеряли друг друга. Изредка только доходили слухи: «Катя жива!»; «Саня жив!»
Капитан Григорьев служит на Севере и топит фашистские суда. Там он опять встречается с доктором Иваном Ивановичем, который все еще служит медицине и людям.
Дело жизни капитана Григорьева — поиски экспедиции капитана Татаринова — увенчалось успехом. Она найдена! Найдено и замерзшее во льдах тело самого Татаринова — в почтовой сумке сохранились письма. Некоторые из них адресованы дочери Кате — с верой, что она когда-либо прочтет их.
Александр доказал вину Николая Антоновича и разоблачил многие гнусные дела Ромашова.
Ромашова арестовали и осудили на десять лет.
А Сане и Кате удается наконец встретиться. Война окончена. Оставшиеся в живых могут соединиться: Катя, Петька Сковородников, его сын и стойкая Нина Капитоновна (бабушка Кати) будут теперь жить в одной квартире.
И ждать возвращения капитана Григорьева из дальних полетов...